Мы иногда думаем, что нам не хватает важных вещей, которые есть у других цивилизованных народов. Не хватает флота, промышленности, школ или микроэлектроники. Часто эти мнения справедливы. Надо срочно учиться у кого-нибудь или выдумывать необходимые вещи самостоятельно. Но бывает и так, что недостающее на самом деле есть — просто о нём почти никто не знает или не обращает на него внимания. Такая ситуация, например, с книжным дизайном.
В книге мало что поменялось с самого её появления. Это, наверное, самый консервативный формат в прикладном искусстве. Если взять первую известную русскую книгу, Остромирово Евангелие, и подставить вместо старинного почерка современный шрифт — можно будет принять её за издание 2021 года. Подумаешь, картиночки в ретро-стиле. Мало ли такого.
Тем не менее даже не очень опытный глаз заметит, что у книг разного времени и разных стран существуют отличия помимо букв и материалов. Заставки, миниатюры, иллюстрации, всякие плашки и линейки или их отсутствие указывают на то, что «это старинная книга, вон завитки и буквица». По поводу местного колорита. Из ярких и влиятельных национальных школ оформления проще всего назвать швейцарскую и японскую. Часто приходится слышать вздохи о том, что вот посмотрите, как японцы красиво и стильно делают. Это вздохи не зависти, а грусти о своём. Дело даже не в совершенстве оформления, а в желании, чтобы твоё искусство невозможно было спутать с чужим. С этим в России сейчас беда, потому что на волне свободной печати девяностых понадобилось много людей, которые делают книги, — и соответственно, их не успели как следует научить, их профессиональные качества до сих пор остаются очень низкими. Собственный стиль такие ремесленники создать не могут.
Уже давно не девяностые, к нашему времени уже появились издательства с отличными дизайнерами, но просто симпатичные книги и книги, про которые даже не зная языка можно сказать «это точно из России», — всё же разные вещи. Вторые пока отсутствуют. Считается, что у нас нет какой-то яркой книжной традиции, кроме, может быть, церковной. Это так, но на самом деле лишь отчасти. Традиция есть, просто она лежит под слоем пыли и требует реставрации. Надо разобрать всё в хронологическом порядке.
Вернёмся в другой период массовой печати — вторую половину XIX века, время после Великих реформ Александра II. Свободное крестьянство постепенно обучалось грамоте, промышленная революция требовала печатных пособий и учебников, также из типографий стало выходить больше «развлекательного контента». Одна жалоба была у тогдашних ценителей и художников — русская книга выглядела скучно и безлико. Множество набранных одинаковыми морально устаревшими шрифтами изданий, которые на полках книжных лавок отличить было довольно трудно. Так же серо они смотрелись бы дома, у вас на столе. Эта проблема решилась сама собой, когда пришла эпоха модерна и красота вещей приобрела особенную значимость. Для многих людей искусства тогда внешний вид вещей был важнее их содержания, но в книгах с содержанием, слава Богу, всё в порядке, и красота ему обычно не вредит. Так вот, в России к концу века сложился кружок, который мы уже много раз упоминали, — это «Мир искусства». Идейно и эстетически его члены во многом шли по стопам англичан, которые решали похожие задачи за полвека до них. Англичане применяли к обычным вещам новую эстетику, но искали вдохновения в прошлом. Они обращались к Средневековью, повторяли средневековые книжные орнаменты, изучали каллиграфию. В России такие явления тоже имели место, но в «допетровское время» почти не было светских примеров для подражания в книжном деле. Тем не менее примеры из прошлого для художников модерна тоже нашлись. Для современного обывателя время наполеоновских войн и модерн почти сливаются в одно, но тогда, разумеется, было иначе. Отечественная война 1812 года и всё, что её окружало, казалось милой стариной. Эта старина уже была новой, «послепетровской», можно сказать, вестернизированной. Спустя почти сто лет в таком же вестернизированном Петербурге создатели новой русской книги обратили на эту старину своё внимание. Издания 1900-х годов стали приобретать черты времён Александра I и дальше вглубь истории, иногда до самого Петра — но никогда раньше. В основном упор делали на стиль ампир, но никто не трудился его воспроизвести, у него просто учились. Новый стиль питерских мирискусников знал свои границы, новые художники творили на основании того, что им было знакомым и родным, и это вполне естественно.
Русская книга стала, по словам одного известного художественного критика того времени, «отдавать александровской старинкой». Автор этих строк сказал бы «благоухать», потому что чувство стиля мирискусникам не изменяло, уж с этим сложно поспорить. И опять нужно вспомнить о том, что русские тогда повторяли за иностранцами — но повторяли совсем не то и не так. Английские эстеты возненавидели промышленное производство и стремились придать своим работам рукотворный, штучный вид, поэтому их интересовали Средневековье и Ренессанс. Русские просто боролись с тем, что по их мнению было безлико и безвкусно. Успех питерской школы состоял в том, что стиль таких художников, как Сомов, Бенуа, Добужинский и Лансере было удобно адаптировать к печатной книге, превратить в её элементы. «Узнаваемым лицом» стиля стала непохожесть на обычные типографские наборы, которыми тогда торговали, — это было что-то между живописью и чисто прикладным искусством, ремеслом.
Стоит вспомнить, что существовал и другой мирискусник — Билибин, и существовал русский стиль. На фоне этого национального возрождения в графике критики обрушивались на петербургских «ампирщиков» с обвинениями в слепом подражании и всех грехах вплоть до ксенопатриотизма. Спорить с такими аргументами было трудно, потому что разные группы выбрали себе разные эстетические идеалы, и понимания достигнуть было просто невозможно. Не все были готовы принять тонкие нюансы за свою национальную особенность. Яркий русский стиль намного понятнее — тем более широкой публике. Но русский стиль не смог войти в обычную массовую книгу, он занял своё место в оформлении фольклора и эпоса, а вот более тонкий ампир пережил даже революцию. В классике и в академических изданиях советские издатели ориентировались именно на него, или на то, что сделано под его впечатлением.
Когда пришли большевики, они собирались взять с собой в будущее только новое и только тех, кто не оглядывается назад, но с книгой у них ничего не получилось. Она оказалась не по зубам ни кубистам, ни футуристам, ни конструктивистам. Ещё до революции пытались делать радикальные обложки, ставить текст на бок, рисовать абстракции вместо портретов, но всё это не задержалось в издательствах, потому что у книг свои потребности, и они очень утилитарные, несмотря на все наши вздохи об эстетике. Чистое искусство в печати приживается только в самом уголке, а если приходит с молотком и ломом, то так же и отступает. Поэтому квадратные буквы и треугольники в квадратах остались на плакатах, а виньетки, лиры и иллюстрация «в духе» изображаемого времени живут и по сей день. От «Мира искусства» нас отделяет столько же лет, сколько было между ним и ампиром. Если кому-нибудь придёт в голову сдуть пыль со старых книг и журналов, разглядеть их наследие в современности — то можно пойти по лёгкому пути и не начинать всё с начала.
