«Меньшикова, по-хорошему, должен издавать большой институт вроде РИСИ или какого-то подразделения РАН: вроде отдела дореволюционной публицистики, где сидят двадцать человек, и они вот это делают. Когда мы начинали, нас, грубо говоря, было двое», — Дмитрий Жаворонков
Михаил Осипович Меньшиков — незаслуженно забытый и фактически запрещённый в советские годы русский публицист, ведущий автор газеты «Новое время», который на протяжении шестнадцати лет (с 1901 по 1917 год) вёл газетную рубрику «Из писем к ближним», публикуя еженедельно несколько материалов, прежде всего больших воскресных фельетонов (так назывались тогда особенно острые, порою весьма объёмные материалы на темы дня).
18 января в книжной лавке «Листва» молодое петербургское издательство «Машина времени» впервые представило первый том «Писем к ближним», включающий в себя публикации за 1902 год.
Ирина Лаптева пообщалась с соучредителями «Машины времени» Дмитрием Жаворонковым и Львом Банакиным. Лев — директор издательства, Дмитрий — его научный редактор.
***
— Расскажите, что повлияло на создание ещё одного исторически ориентированного издательства. Может быть, на вас повлиял пример «Чёрной Сотни» или других проектов?
Лев Банакин: Первично мы отталкивались всё-таки от конкретного проекта, именно от «Писем к ближним», и имели перед глазами именно его, исходили из его внутренней структуры. Для нас это был своеобразный вызов. Со всех точек зрения. Но, как нам кажется, сложность задачи здесь — обратная сторона её актуальности. Сама концепция совмещения некоего исторического источника и его реактуализации в контексте современного исторического знания, различных новых подходов, родилась из работы над этим материалом. А пример таких издательств, как «Чёрная Сотня», как и любых независимых проектов, создающих качественное содержание и несущих за него личную и гражданскую ответственность, — да, такой пример конечно вдохновляет.
Дмитрий Жаворонков: К фигуре Меньшикова – значительного и последнего неизвестного широкой публике русского публициста – я обратился девять лет назад. За это время был написан ряд научных работ и две диссертации. В какой-то момент я понял, что он может представлять не только научный интерес, но и общественный. В советское время само упоминание Меньшикова и тем более изучение его творчества были фактически под запретом. Некоторое время хотел издать его opus magnum – цикл «Письма к ближним» – в научной форме и, к сожалению, очень небольшим тиражом – как исторический источник и литературный памятник эпохи. Но это было неправильно – быть может, и хорошо, что тогда не получилось. Только объединив усилия с Львом, с другими людьми, которые так или иначе участвовали в подготовке этой книги, – с историками, музейщиками, архивистами; с теми, кто наследие Меньшикова сохраняет; только консолидировав эти силы, удалось начать эту достаточно большую работу.
— Сколько человек у вас в команде?
Лев Банакин: Начинали мы действительно малыми силами. Сейчас так или иначе задействованы порядка шести человек. Команда ещё в процессе становления.
Дмитрий Жаворонков: …В процессе делегирования опредёленных вещей, потому что нельзя сделать всё самому.
Лев Банакин: По мере развития проекта мы будем приглашать (и уже приглашаем) к сотрудничеству других исследователей, чтобы повышать качество того же справочного аппарата. Соответственно, мы намерены потихоньку расширяться.
— Сегодня вы представили свою первую книгу серии «Незнакомая империя. Год за годом», почему в принципе выбор пал на Меньшикова и его «Письма к ближним»?
Лев Банакин: Потому что это уникальный, особый случай. У «Писем к ближним» нет аналогов — в России, пожалуй, нет столь же масштабного литературного памятника и исторического источника, который одновременно, несмотря на свою очевидную значимость, был бы почти полностью вытеснен из пространства культуры. Нам очень интересно работать с таким материалом. По сути, мы закрываем некие важные лакуны, и это, как я уже говорил, трудная задача. И одновременно — вызов. Одним Меньшиковым всё не ограничится, просто пока что данный проект занимает большую часть внимания и времени. У нас в планах есть многое другое: другие авторы, другие серии, другие направления работы.
— Дима, ты на презентации сказал, что у тебя эта идея была где-то в течение девяти лет. Получается, ты был инициатором этого проекта изначально?
Дмитрий Жаворонков: Была – мечта, которая теперь начала воплощаться. А инициатором был отчасти сам Меньшиков. Он писал: «Может быть, …найдется человек, который… найдёт мои статьи, прочтёт их, соберёт из них ценное и ещё раз даст мне имя и жизнь», переиздаст их. Поскольку чувствовал, что многие проблемы нашей жизни, её вызовы так и останутся нерешёнными, мы и спустя век по целому ряду вопросов ходим будто бы в «бесконечном тупике». Так вышло, что этим «ценным» для нас оказалось едва ли не всё в его публицистике. Русский писатель и философ Константин Крылов так написал о значении творчества Михаила Осиповича для обложки первого тома нашего переиздания «Писем к ближним»: «Когда наше больное и обманутое русское общество в сотый раз задаёт себе всё те же вопросы – обращаться за ответами нужно к Меньшикову».
Естественно, его помнили в русской эмиграции, переиздать мечтали и в конце 1980-х годов. Многое для этого сделали потомки Меньшикова: та же дочь, Ольга Михайловна, которая в советские годы сохранила его архив. Внук Меньшикова, Михаил Борисович Поспелов, тоже провёл в 1990-е годы большую работу по возвращению имени деда. Но тогда не было, вероятно, ни сил, ни ясного понимания, что надо издавать всё, что актуальность этого — осталась, поэтому идея полного переиздания – очевидная. Как и, например, идея издания полного собрания сочинений В. В. Розанова, которую осуществлял на протяжении двух десятилетий огромный коллектив учёных под руководством Александра Николаевича Николюкина. В случае с Меньшиковым — это не собрание сочинений (в общей сложности более сорока томов, но далеко не все из них интересны, поскольку его публикации в газете «Неделя», конечно, имеют несколько меньшее значение для современного читателя, чем «нововременская» публицистика и журнал «Письма к ближним». Поэтому идея витала на поверхности: нельзя сказать, что кто-то конкретно её продвинул; но да, воплотило это в жизнь наше издательство.
— Забвение Михаила Осиповича в советское время понятно, но в постсоветское были изданы только некоторые компиляции. Получается, вы — первое издательство, которое взялось за издание всех шестнадцати томов «Писем к ближним»?
Дмитрий Жаворонков: Да, у нас есть определённая история работы с наследием Меньшикова в целом. Дело в том, что оно остаётся разбросанным по разным архивам и библиотекам, в полной мере не доступное ни исследователям, ни тем более читателям. Нужно собирать по кусочкам: наверное, в десятке архивов и библиотек, музеях, частных собраниях и у потомков. Но нигде нет даже полного комплекта газеты «Новое время»: какие-то номера, выпуски обязательно или отсутствуют, или на реставрации. То же самое с «Письмами к ближним» — есть три федеральные библиотеки, которыми мы пользовались при составлении данного корпуса текстов. «Письма к ближним» — это же что? Ежемесячный журнал, 12 книжек в год. В нашем издании мы возвращаем традицию, когда подписчики собирали ежемесячные книжки под домашним переплётом. Но возвращаем на уровне собирания ежегодных томов. Так вот, про библиотеки. Раз это ежемесячный журнал, то собрания, которые остались в русских библиотеках, зачастую ввиду событий двадцатого века были просто утеряны, как и многие книжные памятники нашей страны. Плюс отношение советской власти к Меньшикову было понятно каким, поэтому его наследие не сохраняли. Мы провели довольно длительную работу, то есть: разные люди в разные годы, начиная с меня в 2010 году и заканчивая сегодняшними нашими коллегами, собирают наследие Меньшикова, оцифровывают его, переписывают и так далее. Мы стали своего рода коммуникационным центром в этой области. Была проведена значительная подготовительная работа по поиску и идентификации собраний, оцифровки собственно меньшиковского публицистического наследия, коль скоро оно недоступно.
А что касается сборников в постсоветские годы, то это большая работа, большие деньги: эти годы были нестабильными, и мы это понимаем — раз. То есть запустить тогда полное переиздание хотя бы «Писем к ближним» — утопия. А два — это то, что Меньшикова пытались использовать как инструмент: смотрите, вот мы монархисты, или националисты, кто-то ещё; вот мы выбираем цитаты из Меньшикова под свои взгляды, издаём книжку и транслируем свою повестку с его помощью. Отдельные сборники, кроме того, никогда не познакомят вас с целым.
Лев Банакин: Как бы к этому ни относиться, судя по всему, исторически мы сейчас находимся именно в том моменте, когда впервые стало возможным, по совокупности всех обстоятельств, осуществить такое издание. Потому что вроде бы казалось, что в 1990-х такая работа могла бы быть востребована, но, как показал опыт, наверное, это было слишком рано, потому что слишком быстро все кинулись в какую-то активистскую «работу», слишком рьяно кинулись в какую-то борьбу, занялись сведением счётов или ретро-утопическими, исторически нежизнеспособными проектами. А время по-настоящему «собирать камни», в этом смысле оно пришло только сегодня; и мы именно сегодня обладаем возможностями для того, чтобы эту работу выполнять.
— Мне кажется, подобная спекуляция очень напоминает спекуляцию на цитатах Егора Летова: такие же вырванные из контекста цитаты, поскольку человек был совершенно разных взглядов в разный момент времени. Вот с Меньшиковым происходит, мне кажется, то же самое.
Лев Банакин: Мне нравится выражение философа Владимира Бибихина, нашего великого современника, умершего в 2004 году. То, о чём ты сказала, он называл «обрывками чужой обобранной речи». Мы живём в мире вот такой, почти всегда косвенной, речи, с которой можно делать всё что угодно, совершенно безответственно. Как раз наш проект направлен на то, чтобы вернуть прямую речь Меньшикову, что на его примере особенно показательно, потому что за счёт этого «обирания», депривации, на протяжении без малого столетия он был практически лишен собственного голоса, лица. Вплоть до того, что на, пожалуй, самой растиражированной фотографии Меньшикова изображён совершенно другой человек. Просто банальная ошибка архива, а ситуация-то ведь совершенно гротескная, ведь эту фотографию чуть ли не в мраморе увековечили у него на малой родине, в Новоржеве.
— С какой периодичностью вы планируете выпускать тома «Писем к ближним»?
Лев Банакин: В ближайший год мы планируем выпустить, наверное, максимум (!) три книги, то есть речь идет о 1903, 1904, и 1905 годах. В дальнейшем посмотрим — тут нужно наблюдать динамику того, как это будет воспринято, того, как это будет продаваться в том числе, — никуда от этого не деться. Я думаю, что в ближайшие пару лет цифра — две, максимум три книги в год.
— Сейчас на вашем сайте анонсирована только одна серия книг, планируется что-то ещё?
Лев Банакин: Да-да, мы хотим запускать и другие серии, причём я думаю, что мы будем расширять потихоньку поле в сторону не только отечественной истории, но и более общегуманитарной тематики. Мы сейчас ведём разные переговоры, обсуждаем разные варианты. Например, в апреле-мае выйдет книга совсем из другой оперы. Это «Стереоправда» Миши Кучеренко. Миша, можно сказать, культовая фигура в мире того, что называется High-End-Audio. Знаешь, что такое High-End-Audio?
— Я знаю, что это маркетинговый термин, которым называют стандарт High-Fi (смеётся).
Лев Банакин: Вот как раз этой проблематике и посвящена книжка «Стереоправда», где Миша рассматривает с очень большого количества ракурсов и приближений, что в High-End, собственно, является ценным, что в нём по-настоящему есть, а что в нём оказывается мифом; что в нём предстаёт утопией или иллюзией и так далее. Это очень полемическая и абсолютно неполиткорректная книга. В ней как раз простукиваются идолы, она направлена на деконструкцию различных мифов, но и параллельно она рассказывает нам о том вообще, что мы из себя представляем как слушающие существа, о многих забытых аксиомах, о том, что такое вообще – слушать применительно к медиа, каким является High-End. То есть эта книга и для тех, кто просто увлечён звуком, музыкой, кому очень интересны различные стороны эстетического восприятия действительности и то, как это оказывается связанным с рынком, культурной политикой и т.д. Но мы отвлеклись! Есть другие задумки, соответственно, мы будем по мере реализации это всё анонсировать.
Дмитрий Жаворонков: Добавлю: нужно учитывать, какие огромные объёмы исторического наследия и исторической проблематики не освещены. Поэтому, конечно, тем очень много, и у нас в проработке тоже. Есть и другие личности из нашей историй, помимо Меньшикова.
— Будут ли какие-то коллаборации с другими издательствами и творческими объединениями, учёными или учебными заведениями?
Дмитрий Жаворонков: Мне видится одной из основных моих задач как научного редактора всё-таки пытаться консолидировать историческое сообщество. Для начала – на примере работы с наследием Меньшикова. То есть с кем-то из профессоров, докторов наук, специалистов по той или иной проблеме будем коммуницировать и дальше, и это может вылиться во многие совместные проекты и хорошие вещи. Возможно, мы кого-то издадим, кто-то напишет для нас предисловие или поучаствует в комментариях к другому какому-то будущему – историческому или нет – изданию.
Лев Банакин: Если коротко, то мы с радостью будем сотрудничать с теми, кто нам интересен, с кем мы будем совпадать в намерениях, искомом качестве книг, поэтому мы открыты к различным предложениям, почему нет.
— На какую аудиторию вы рассчитываете? У многих подобных проектов, на мой взгляд, есть изначально провальная идея ориентироваться на локальную «тусовку» или академические круги. Что вы думаете по этому поводу?
Лев Банакин: У нас установка на максимально широкую аудиторию, насколько это возможно в данном контексте. Мы не хотим, чтобы эти книги лежали в загашниках, они и так там лежали сто лет, условно говоря. Мы хотим, чтобы они работали, чтобы они входили в повседневный процесс культурной переработки, чтобы через подобную точку входа кто-то, возможно, открыл для себя историю именно в виде живых свидетельств о каких-то вещах, потому что часто это всё превращается в историю в школе, в телевизоре, в набор неких фраз, неких слов, неких пустых хэштегов, а мы как раз хотим раскрывать историю изнутри, в её живой неоднозначности, через тексты тех людей, кто непосредственно наблюдал события. Казалось бы, речь идёт о текстах столетней давности, но, возможно, за счёт того, что комментарии и справочный аппарат вступают в некий диалог с этим текстом из прошлого, помогая ориентировать сегодняшнего читателя в этих процессах, возможно, это будет интересно большему числу людей, почему нет. У нас нет никаких нишевых, изоляционистских комплексов.
Дмитрий Жаворонков: Мы стремимся выйти на широкую аудиторию, для этого создан определённый дизайн, для этого издание сделано как научно-популярное, а не академического формата, гораздо более сложного и в целом другого. И в то же время это не какой-то ангажированный формат книги, изданной, например, монархистами для монархистов или националистами для националистов. Мы стараемся сделать интересно, чтобы обычный человек…
Лев Банакин: …любых взглядов мог найти в этом тексте что-то для себя, мог быть с этим не согласен, но сам этот подход и возможность увидеть изнутри какие-то процессы — это для любого мыслящего, интересующегося историей человека, по идее, большое благо.
— Как думаете, насколько вообще возможно сейчас с помощью распространения культуры исторического мышления, как у вас на сайте написано, повлиять на наше общество и его представление об истории, гражданском обществе и подобных вещах?
Дмитрий Жаворонков: Мы действительно можем констатировать, что историю мы не знаем. Например, историю России в двадцатом веке не успевали осмыслить ни перед Первой мировой войной, ни позже. Хотя в середине 1910-х годов наше научное сообщество было наиболее готово к этому: стремительно создавались исторические общества; источниковедение, историография переживали настоящий бум. Историки собирались по всей стране и вырабатывали новые концепции, общались, планировали… Начинали мощную работу университеты, складывались исторические школы. Но это не сложилось. Мы все знаем, что случилось с историей, с историческим знанием, с историческими факультетами в советское время, как их фактически разогнали.
Или как разогнали историко-филологические факультеты, где учили работать с источниками, устанавливать факты, делать выводы, но кроме того – учили грамотно писать и выражаться, формулировать. И, соответственно, история двадцатого века до сих пор, по большому счёту, не написана. Поэтому люди зачастую теряются и не могут сформировать эту культуру исторического мышления. Что здесь может помочь — на мой взгляд, как раз обращение к источнику, который грамотно подан. Если у человека есть интерес, он видит, что есть «Письма к ближним», которые написал очевидец и летописец эпохи; он посмотрел и что-то для себя сформулировал, а комментарии ему помогли связать прочитанное с современностью.
Лев Банакин: Один мудрый человек сказал, что люди детерминируют не только своё будущее, но и своё прошлое. Опять же, мы существуем в истории, хотим мы этого или нет, помним мы об этом или нет, и то, каким образом мы мыслим нашу историю, определяет то, где мы находимся и куда мы идём. Соответственно, образы истории, которые сегодня предлагаются, с одной стороны, школой, с другой стороны — какими-то медиа, СМИ или некими чиновниками, это всё, как правило, очень низкого уровня. Это картинка, которая пишется совсем не с целью нашего осознания себя. Подобная ситуация происходит более-менее везде, но у нас это принимает какие-то совершенно гротескные формы. И здесь единственная логика — это осознанность, это определенная дисциплина, культура. Почему мы фокусируемся именно на историческом мышлении.
Сегодняшний интересующийся историей человек просто неизбежно должен выйти на некий уровень сознания, когда он понимает, что история пишется определёнными инструментами, она пишется определёнными мазками, за этим стоят какие-то силы, тенденции, и он должен смотреть вглубь. Не на картинку, которую ему показывают, а на то, каким образом она создана. И мы и хотели бы дать этому читателю (который ищет осознанности, который не использует историю для обслуживания своих травм, не для того, чтобы при помощи истории каким-то образом сводить счёты, который хочет действительно понимать, который хочет ощущать себя историческим существом, историческим субъектом, у которого есть настоящее и будущее) — мы со своей стороны хотим дать ему различные инструменты и быть неким компасом.
Собственно, этим и обусловлена вообще концепция нашего издательства, поэтому оно и называется «Машина времени». Мы хотим быть неким навигатором, который сопровождает человека в его путешествии в историческом времени.
— Многие говорят об определённом подъёме интереса к истории и национальной культуре России в последние несколько лет. Насколько вы с этим согласны, или это иллюзия, которая возникает из-за замыкания своего круга общения на своих единомышленниках?
Лев Банакин: Во-первых, безусловно, сегодня в Россию возвращается историческая наука. Это важно, потому что тот разрыв, который произошёл в советскую эпоху, по сути, отбросил нас в тех методах исторического исследования, которые на протяжении всего двадцатого века в Европе, в Америке и где угодно развивались активно. Речь о новых подходах к истории. В СССР и постсоветской России же надолго сохранилась государствоцентричная модель, к тому же основанная на жёсткой фильтрации, на депривации источников, на идеологии, и при этом для широких масс — это бесконечный сериал про каких-нибудь царей, например, то есть всё то, что набило оскомину еще со времён школы.
Сегодня же нам интересны повседневность, нам интересно, как жили люди, как они мыслили себя, какие глубинные исторические связи существуют между различными пластами культуры, в этом смысле есть очень интересные исследования. Всё, что связано с исторической антропологией, исследованиями народной культуры, историей мысли, языка. Появляются наконец современные подходы к каким-то классическим, казалось бы, темам. Это, с одной стороны, действительно есть, это так, но можно ли говорить, что вот это всё сейчас сильно влияет на историческое сознание широких слоев населения, именно на то, что можно назвать «срединной исторической культурой»? Боюсь, что нет, потому что в бытовом смысле — что такое «исторические разговоры», разговоры «за историю» на среднестатистической кухне? Это, как правило, набор заезженных бинарных оппозиций с довольно жалкой, но очень эмоционально заряженной драматургией: кто предатель, а кто спаситель, кто мученик, кто настоящий изменник, а кто оболганный изменник, кто святой, а кто вместитель всех пороков. Это абсолютно не исторический дискурс. Это не историческая постановка вопросов, ответы на эти вопросы и невозможны и не очень-то и нужны, потому что вопросы некорректны, они нам ничего конструктивного не дают. И вот именно это понимание, что, прежде чем смотреть на какие-то нарративы, мы должны задаваться историческими вопросами, смотреть на источники, вырабатывать особую дисциплину, особую оптику, изучать историографию, и только после этого мы можем подходить к каким-то сюжетам, касающимся нашего исторического прошлого, — вот этой необходимой работы на уровне целого общества я не очень вижу.
Дмитрий Жаворонков: Я здесь, пожалуй, не буду углубляться. В нашей истории было несколько периодов, когда интерес к национальной культуре и наследию рос. Первый — сразу после революции, когда большевики ещё не затянули пояса и не начали полную ликвидацию всего и вся. Например, в Петрограде 1917–начала 1920-х годов. К слову, очень мощный эстетический образ: в уже «уплотнённой» квартире сидит какой-нибудь старенький профессор, голодает. В это время на улицах происходит не пойми что, какой-нибудь 1921 год; а он пишет что-нибудь про античность, понимая и свою личную обречённость («жизнь кончена»), и что страны больше нет. Но несмотря на это работает. Тем не менее, открывались какие-то архивы, какие-то люди слушали чуть ли не на улицах лекции про что бы то ни было. То есть такие события действительно происходили, не всё после революции — однозначно чёрная краска. Как бы мы к ней ни относились. В общем, многие вещи были интересными: прошел, например, Собор 1917–1918 года, который мог реформировать церковь.
Конспективно: первый этап — это после революции и до окончательного закрепления большевистского террора на государственном уровне .Второй этап — перед распадом Советского Союза и вскоре после него, когда мы вновь осознали, что мы не советские люди и что конструкт «советский народ» — это невозможно, это ложь. Мы начали пытаться искать нашу идентичность в очередной раз и обратились к истории. Пошёл целый вал переизданий, когда чуть ли не миллионными тиражами могли издавать какие-то исторические или церковные работы; всё что угодно. Сейчас я не могу сказать, что такой интерес к истории есть.
Лев Банакин: И кончилось всё это, вся эта лавина переизданий тем, что все начали сводить друг с другом счёты, используя историю как экран, на который они проецируют, опять же, самих себя и свои собственные проблемы.
Дмитрий Жаворонков: А сейчас задача не в этом, вот у нас есть 30 лет более или менее непрерывной жизни, из них, наверное, лет 20 относительной, очень условной стабильности. За это время формируется определённое поколение учёных, которых не высылают за рубеж и дают им работать; они формируют свою научную школу, у них уже есть ученики. То есть те люди, которым в 1989—91-м году было лет по 30, молодые ученики каких-то известных историков — у них уже есть их собственные ученики, которые, в свою очередь, начинают сами постепенно преподавать. С точки зрения исторического мышления мы начинаем развиваться, у нас есть вот эти несколько лет спокойствия, чтобы взяться за какие-то проблемы. Например, Меньшикова, по-хорошему, должен издавать большой институт вроде РИСИ (Российский Институт Стратегических Исследований – прим. ред.) или какого-то отдела РАН: вот есть где-нибудь отдел дореволюционной публицистики, там сидят двадцать человек, и они вот это делают.
Когда же мы начинали, нас, грубо говоря, было двое. Это, конечно, неправильно, и поэтому, как только будет сотня таких центров, маленьких издательств или научных центров вроде университета Дмитрия Пожарского, тогда мы сможем говорить, что да, пошла волна интереса. Но пока таких центров, к сожалению, не сотни.
— Возвращаясь к более материальному вопросу: где можно будет приобрести ваши книги и, в первую очередь, наверное, важен онлайн-заказ, учитывая размеры постсоветского пространства?
Лев Банакин: Мы работаем сейчас над тем, чтобы в максимальном количестве магазинов были представлены наши книжки. Если речь идёт об интернет-магазинах, сейчас уже можно купить в «Читай-городе», «Библио-Глобусе», в интернет-магазине книжного «Москва», интернет-магазине издательства «Чёрная сотня», которое любезно вызвалось нам помочь с распространением книги; в будущем это, скорее всего, будет «My-shop» и чуть позже «Ozon» и «Лабиринт». За актуальным списком магазинов уже можно следить на нашем сайте: timemachinebooks.ru
Дмитрий Жаворонков: Возможно, у «Буквоеда» тоже будет онлайн-заказ. А что касается локальных книжных, то это почти все независимые маленькие магазины Петербурга: «Свои книги», «Все свободны», «Подписные издания», «Порядок слов» и так далее. Кроме того, купить можно будет в «Доме книги».
Лев Банакин: В общем, мы сделаем от себя всё возможное, чтобы книжки были доступны.
— А от вас лично на сайте? Есть ли возможность сделать онлайн-заказ напрямую от издательства?
Лев Банакин: Нет, такой возможности пока нет. Возможно, со временем она появится, если всё сложится хорошо. На нашем сайте у нас есть ссылки на все возможные магазины, в которых можно купить наши книги.
— Какие советы вы бы дали тем, кто решит последовать вашему примеру?
Лев Банакин: Не связываться с этим (смеётся). Я думаю, что любому издателю, любому пассионарию и предпринимателю, который хочет сделать какое-то дело, не совсем завязанное исключительно на выгоде и как-то имеющее целью что-то создать для культурного пространства, можно пожелать только мужества и готовности, опять же, преодолевать сопротивление среды. Просто не бывает и не будет. Мы ещё не знаем, что нас ждёт в ближайшие месяцы, какая у этого всего может быть обратная связь.
Дмитрий Жаворонков: Я бы сказал — системность, чтобы люди не заканчивали на полпути. И не отчаиваться из-за того, что происходит вокруг, и продолжать делать. А лучше, на самом деле, вообще с этим не связываться, потому что книжный бизнес не приносит каких-то супердоходов, если ты не один из монополистов. У нас объём книжного рынка в последние годы неумолимо скукоживается.
— Три любимых книжных Петербурга?
Дмитрий Жаворонков: Это не три, это гораздо больше: сеть магазинов «Академкнига», которая, к сожалению, сейчас по разным причинам, видимо, экономическим, деградировала и по сути умерла, а раньше это были очень удобные маленькие подвальные магазинчики, где можно было и с букинистикой познакомиться, и с новейшими академическими новинками. И, естественно, это книжные киоски, для меня очень долго книжный киоск Академии наук с очень компетентным пожилым работником оттуда оставался одним из основных источников действительно интересных книг.
Лев Банакин: Я, пожалуй, не хочу выделять магазины, я считаю, что вот эта экосистема независимых книжных магазинов Петербурга — это нечто единое, и я хочу выразить своё уважение всем этим людям, потому что они все делают очень важное дело, по сути они все вместе являют собой реальную альтернативу книжному ширпотребу и показывают то, как нужно и как можно по-настоящему работать на книжном рынке, преследуя благородные, содержательные цели.
