Настало время классических текстов. Открывает нашу фундаментальную серию материал, в котором заключается ответ на главный вопрос последних 300 лет русской истории. Его надо либо оспорить (с пеной у рта), либо постараться впечатать в свой мозг так, чтобы не допускать никогда оговорок по этому поводу. И вот почему.
Мы до сих пор затрудняемся ответить на совершенно банальнейший вопрос: что такое Россия — Европа или Азия, и какая культура русская — восточная или западная?
Европейцы на этот вопрос отвечают просто. То меньшинство (хотя и немалое), которое к нам, русским, относится хорошо, уже за одно это производит нас в достоинство европейцев; а то большинство, которое плохо, за одно это считает нас азиатами. Но это их проблемы. Мы бы могли наплевать на то, что они думают, если бы сами не сомневались по этому же поводу. А ведь ни один француз не усомнится, что его культура, во-первых, французская, а во-вторых, часть западноевропейской.
Еще у нас бывает такая «болезнь Достоевского». Федор Михайлович Достоевский весьма неосторожно в своей пушкинской речи указал, что Россия находится на перекрестье миров, принадлежит и Европе и Азии, и оттуда выводил ее всемирно-историческую миссию. Стилистически эта вещь великолепна, нравственно — безупречна, с точки зрения исторической науки она абсолютно беспомощна. Достоевский мог бы познакомиться с трудами своих соотечественников и современников, Данилевского и Леонтьева, но если Достоевскому было простительно, нам сейчас, через 130 лет, непростительно категорически. Хотя есть и современные авторы, которые выводят своим кривым пером нечто подобное, предполагая тем самым, что мы на протяжении всей своей истории стоим враскорячку между Европой и Азией, но почему-то при этом имеем значительную культуру!
Для того чтобы избавиться от этого представления, надо повернуться лицом на Восток, и попытаться ответить на вопрос: а есть ли Восток? А что такое «Восток»? Это какие такие культуры — «восточные»? Нет, конечно, если считать, что Западная Европа — это Запад, а все остальное Восток, — наверное, Восток существует. Только тогда Запад окажется какой-то тщедушный и мало кому интересный.
Что же такое «Восток»? Что объединяет, например, вьетнамца и турка? Или иначе, еще более понятно: если мы сравним национально-культурный уклад, можно даже сказать — национальный характер (грамотно это называется «этнические стереотипы», сейчас говорят «менталитет», но я не люблю этого слова, лишнего в русском языке, и до недавнего времени менталитет ассоциировался исключительно с совокупностью высших чинов милиции — «Господина президента встречали сенат, генералитет и менталитет»); так вот, если мы сравним национальный характер, скажем, итальянца, перса и китайца, я думаю, всем будет видно, что первые два неизмеримо более похожи друг на друга, чем любой из них на третьего. Конечно, культурная близость будет у итальянца с персом, а не у перса с китайцем!
Таким образом, никакого «Востока» нет, и понятие «азиатская культура» бессмысленно. А что есть
Есть великая культура ислама, но это не Восток, потому что она простирается до Атлантического океана, до атлантического побережья Африки (это много западнее, чем Москва, Варшава, Берлин или Париж!).
Есть великая культура Индостана, с примыкающими к Индии регионами. Есть дальневосточная великая культура (Китай, Корея, Япония).
Есть, безусловно, маленькая, но совершенно особенная, оторвавшаяся от индийских корней великая культура тибето-монгольская (северный буддизм).
А если представить себе, что Сибирь — это Россия (а ведь Сибирь это Россия, правда? Сейчас многие сомневаются в том, что Одесса — это Россия, что Минск — это Россия…), то пять великих культур в одной Азии. Пять! И нет там никакой «азиатской культуры», нет «восточной культуры».
Тут уместно сделать одну важную оговорку. Культура существует только в национальной форме, и ни в какой другой существовать не умеет. И каждый народ создает свою национальную культуру, или, чуть корректнее — «этнокультурный вариант». Более частные подразделения — культурное единство некоей части народа (культурные варианты на субэтническом уровне) — тоже, конечно, существуют, например культура терских казаков, или культура поморов — в составе культуры общерусской. Но кроме этих уровней (основного — этнического, и возможного — субэтнического, а есть еще и социальные уровни внутри национальных культур) существует еще более высокий уровень единства. Русский ученый Данилевский назвал это «культурно-историческим типом», немец Освальд Шпенглер — просто «культурой», англичанин Тойнби — «цивилизацией», Лев Николаевич Гумилев — «суперэтносом», я склонен называть этот наивысший уровень единства «великой культурой», в отличие от составляющих ее культур национальных.
А теперь мысленно обернемся на Запад, и вам станет ясно, что в Европе не одна, а две великие культуры, с IX века: западная — бывшая западно-христианская; и наша с вами, восточно-европейская, по происхождению восточно-христианская, объединяющая с нами в рамках одного культурного региона не французов, и не корейцев, а сербов, греков, болгар, молдаван, а также и такие формально несколько отличающиеся религиозно народы, как армян, и даже коптов Египта и эфиопов, наконец — то есть, круг восточных христиан.
И это немаловажно, потому что я сильно подозреваю, что очень и очень многое в невзгодах XX века, и невзгодах и бедах века XXI, которые продолжают на нас валиться (я думаю, никто из вас не усомнится, что у нас, у русских — беды?), во многом связаны с нечеткостью вот этой самой идентификации — какова же наша культура, каков цивилизационный круг, кто принадлежит к той же культуре.
Откуда я все это взял, как мы до этой жизни дошли? Откуда мы знаем, что культура: регионирована (есть крупные регионы, между которыми, в основном, поделены страны, государства, народы); и культура циклична, то есть, смертна — она проходит определенные периоды и, в конце концов, разрушается. (Кстати, унося с собой в небытие большую часть того, чем владела. Например, критяне, представители эгейской цивилизации, несомненно, умели летать — на безмоторных, конечно, летательных аппаратах, на планерах, а уже для греков это был миф об Икаре, причем они, и все другие античные, летать так и не научились. А западноевропейцы научились, но к концу XIX века.)
Если вы попробуете, проверяя мои слова, просто прикинуть — а сколько осталось от античной культуры и цивилизации (а она рекордсменка, от нее осталось гораздо больше, чем от любой другой), то думаю, что не осталось и 1/10 части серьезного наследия. Но можно сказать, что сохранилась десятая часть того, что сочинил Аристотель (это мы знаем по описаниям древних). Что сохранилась десятая часть трагедий Эсхила. Как видите, 1/10 — это хорошая пропорция (но по самым популярным, по самым знаменитым авторам).
Так люди считали всегда. Представления о границах культурных регионов и о циклах истории человечества сидят в мифологическом сознании любой крупной культуры. Например, мы можем видеть циклы и регионы в Библии (а это самый авторитетный источник, доставшийся нам от древних). Если вы посмотрите самую сложную книгу Ветхого Завета — книгу Бытия, то увидите, как отчетливо человек проходит определенные циклы своей истории: от грехопадения и изгнания из земного рая — до потопа; от потопа — до строительства Башни (мы называем ее Вавилонской, хотя этого слова в Библии нет, там только лишь «башня в Двуречье», «башня в долине Сенаар», в Месопотамии); от смешения языков — до начала авраамовой традиции, и так далее.
В значительно более поздней библейской книге, Книге пророка Даниила, рассказывается, как пророку в видении являются четыре зверя, и ему дано знать, что это символы четырех сменяющих друг друга великих царств (то есть, четырех эпох в жизни человечества).
И границы регионов мы можем увидеть в Библии. Конечно, там сидит деление на евреев и язычников, однако посмотрите, насколько по-разному к этим язычникам относятся авторы Библии. Скажем, к вавилонскому кругу — совсем плохо, это нарицательное наименование зла, а к египетскому — со значительным почтением, невзирая на египетский плен. Понимали, что культуры разные, и видели это невооруженным глазом.
Если мы отвлечемся от Библии и обратимся к Китаю, то увидим, что, начиная с творца китайской исторической науки, китайского исторического знания — Сыма Цяня, все китайские историографы принципиально отличаются от европейских XIX — первой половины XX века. Да, история и у них — некий поток, но не струя воды, а как бы струйка зерен: можно рассматривать поток, а можно каждое зернышко. Кстати, невзирая на все стремление эволюционистов свести к примитивной эволюции и исторический процесс, это не чуждо и нам, и западноевропейцам: ведь мы же рассматриваем часто историю по правителям, по царствованиям, и это удобно.
Но наиболее четко представления и о цикличности, и о регионированости встречаются у народов индоевропейских, или арийских (всех потомков древнейших ариев). Кстати, оба эти термина — синонимичны, и вместо термина «арийский» мы пользуемся до сих пор громоздким термином «индоевропейский» только из-за гитлеровской расовой теории (хотя можно бы через полвека уже и забыть, и искусственным термином не пользоваться). Да, был некий арийский народ, единый, правда, это было примерно около четырех тысяч лет назад, поэтому представление о протоарийском мифе очень смутное; однако мы можем сравнивать — это просто — совпадения мифологии у дальних, непохожих друг на друга народов. И представления окажутся, действительно, одинаковыми.
Например, грек (древний грек) рассматривал историю как некий процесс деградации от Золотого века через Серебряный и Бронзовый — к Железному; а индус так же точно рассматривал сменяющие друг друга четыре эпохи (юги), от праведной Крита-юги, когда люди жили вместе с богами и ими управлялись, до современной Кали-юги (Кали — это очень дурная дама, представляет собой смерть, и внешне очень несимпатичная). Правда, индуизм замкнул колесо, и считается, что после окончания Кали-юги будет мировая катастрофа, а потом начнется новая, праведная Крита-юга, и так колесико и будет вертеться дальше, но это их проблемы, это они довольно поздно придумали, это уже не относится к первичному арийскому мифу.
Представления о границах регионов у них тоже были. Древние эллины были почти шовинистами,и писали замечательные стихи: «Варвар рожден для рабства, как грек — для свободы…». Сейчас попробуй такое сказать — визг начнется, а они декламировали в театрах, и к варварам они относились в высшей степени пренебрежительно. Но заметьте: ни один эллин не осмелился предположить, что римлянин — варвар. Во-первых, римляне народ был не тот, кого можно было безнаказанно «варваром» обложить: ты его «варваром», а он тебе в глаз, и мало не покажется. Это серьезные люди были, суровые. Но дело не только в этом. Просто для грека римлянин был свой, но как бы… «грек второго сорта». Говоря современным языком, для грека существовали собственно греческая культура и культура античная (слово нашего времени, тогда общего слова не было), которая объединяла и греков, и римлян, и фракийцев, и этрусков, являясь тем самым культурой региональной (по-нашему, «великой культурой», суперэтносом).
И это было распространеннейшим ощущением. Мифологическое сознание позволяло, так или иначе, людям представить себе, что культуры регионированы, и культуры цикличны, они рождаются и умирают (хотя живут они дольше, чем народы, и дольше, чем государства).
Как это попало в научную проблематику? Как это дошло до уровня академической науки? Это сделала возможным эпоха Возрождения. Эпоха, надо сказать, довольно поганая. Как однажды сказал историк М. И. Артамонов (учитель Гумилева) — «…это была эпоха Возрождения, которую правильнее было бы называть эпохой Вырождения». Главным следствием эпохи Возрождения было приобретение представлений об автономии ценностей.
До эпохи Возрождения (а за пределами Запада и долго после) человек не мог бы ответить на серию вопросов, где вы спросили бы: какие его религиозные взгляды, какие политические симпатии, за какую партию он будет голосовать, и в каком стиле ему нравятся дома. Это все было сложным, очень сложным, многосоставным, но единым мировоззрением. Храмостроитель XIV века (готического собора) решал совершенно одновременно богословскую задачу, эстетическую и инженерную, и не расчленял их. Мы этого не умеем, мы можем только знать, что они были таковы. Мы расчленяем все.
Скажем, француз XVI века мог бы сказать, о себе: «Я француз, следовательно, я роялист, я люблю своего короля и ему верен, следовательно, я католик, римский католик (порядочный француз должен быть католиком), и, наконец, следовательно, я на Рождество — хоть весь мир погори! — должен есть гуся! Рождественского гуся. И все это укладывалось в одну систему, вот это все вместе — от римско-католического вероисповедания до гуся. Что не помешало бы венецианцу тогда же сказать, что он добрый католик, в силу этого сторонник благоденствия республики Святого Марка и, конечно, республиканец. Но они вместе выстраивали эту систему, и для каждого из них исходным было вероисповедание, из которого вытекала этика, а из этики — политика. А наш соотечественник, философствующий публицист Георгий Петрович Федотов, еще в начале XX века (точнее, в 20-е годы) дал великолепное определение: «политика есть прикладная этика». Но если этика становится автономной и отрывается от религиозной санкции, от вероисповедания — политика неизбежно оторвется от этики. Что мы и имеем. Причем этот процесс углубляется, становится все более ощутимым, все более тягостным.
Есть один страшный пример. Ему уже много лет. В 1973 году, когда благодаря предательству Соединенных Штатов (так называемое «мирное окончание Вьетнамской войны», за что два подонка получили Нобелевскую премию мира — коммунистический министр иностранных дел Ле Дык Тхо и американский еврей, соответственно, в той же должности, Генри Киссинджер) стало ясно, что после прихода коммунистов в Южный Вьетнам будет дикая резня (и резня была), оттуда началось массовое бегство тех вьетнамцев, которые не принимали коммунизм. Они даже бежали в открытый океан в своих маленьких лодках, паршивых, и погибали там — только чтобы не попасть к своим коммунистическим собратьям.
Сайгон, который был предан американцами, покидали, прежде всего, белые люди. Посольство Канады в Сайгоне улетало самолетом. Конечно, там было мало народу — что такое посольство Канады в Южном Вьетнаме? Так вот, вьетнамцы — сотрудники посольства (садовник, уборщицы, повар, младший письмоводитель, переводчик), хотели покинуть Сайгон этим же самолетом, но канадцы вместо них предпочли забрать с собой… сувениры. Набили чемоданчики сувенирами, а вьетнамцев бросили в Сайгоне. Это надо было пройти нескольким векам после эпохи Возрождения, чтобы ценности окончательно стали автономными, и чтобы европейцы дошли до такого состояния.
Для европейца XIX века — человека бесцеремонного (еще бесцеремонного, с гордостью белого человека), вьетнамец, конечно, был «желтой обезьяной». (Не обязательно ему в лицо говорить, что он желтая обезьяна, но сам европеец точно знал — желтая обезьяна!). Мы сейчас живем в эпоху такой политкорректности и толерантности, когда уже нельзя думать о ком-нибудь, что желтая, зеленая, серобуромалиновая обезьяна; скоро мы дойдем до такой толерантности, что обезьяну нельзя будет называть обезьяной — негра же нельзя называть негром. Скоро и обезьяну нельзя будет называть обезьяной, зато ПРЕДАВАТЬ — МОЖНО!
Белый человек XIX века не предал бы желтую обезьяну хотя бы из гордости белого человека. Если бы в XIX веке (не было тогда Вьетнама, но неважно — был Сиам, нынешний Таиланд, там были европейские дипломаты. Все остальные были колониями, а Сиам был независимым королевством) европейцы предали бы зависимых от них «желтых обезьян», то им пришлось бы куда-нибудь на Огненную Землю эмигрировать, за Магелланов пролив. Куда угодно, потому что они не могли бы ходить ни в одном канадском городе по улицам, дети кидали бы в них (простите) какашками! А сейчас все нормально. Полный порядок.
Автономизация ценностей — ренессансная — это серьезная штука. Мир, конечно, стал хуже. Скажем так, — люди убивали и до эпохи Возрождения, и, что гораздо хуже, случалось, что и предавали. Но уж убийство называлось убийством, а предательство тем более называлось предательством, у любого народа. А вот мы с вами живем в мире, где убийство называется государственной целесообразностью, а предательство — общечеловеческими ценностями. И ничего, не заикаемся.
Однако практически всегда любая эпоха не может быть оценена однозначно. Это не значит, что нельзя давать нравственную оценку. Мы должны давать нравственную оценку любой эпохе, любой тенденции в истории, любому историческому или политическому деятелю. Это просто наш долг. Но никакая эпоха, никакое царствование, никакое переселение народов и так далее не может быть оценено совершенно однозначно — это черное, а это белое — не получается, хотя мы можем вычленить положительные следствия, и можем вычленить негативные.
Среди положительных следствий автономизации ценностей было то, что, наконец, смогла сложиться современная наука, и люди смогли заинтересоваться отдельно историей культур, отдельно историей искусств, и так далее. И можно было переходить к созданию истории культур. Да, люди и раньше чувствовали единство в рамках «суперэтноса», но не понимали, что оно в рамках именно культуры. Конечно, было мусульманское единство, но его не надо было описывать, чтобы люди его чувствовали. Для каждого мусульманина собеседник был, прежде всего, мусульманин, а уже потом тюрк или перс (даже в те периоды, когда тюрки воевали с персами). Так же, собственно, было в христианском мире, так было всегда. Но теперь это стало возможным научно изучать — в рамках истории культур.
И первым был великий итальянец Джованни Батиста, или Джамбаттиста Вико, написавший трактат «Основания новой науки о природе наций» (опубликован в 1735 году). Вико заложил в академическую науку цикличность культур. Да, много чего он не мог найти, у него путаница между великой культурой и этнической культурой. Но помилуйте, он же был первым!
Он совершенно в античном духе указал, что каждая культура проходит три фазы (в арийском, так сказать, духе, и интересно, что он именно арийскую систему деградаций принял. Конечно, это не означает, что он был язычник, он был католик — вольнодумец, конечно, но католик). Эти фазы он условно назвал Эпохой Богов, Эпохой Героев, и Эпохой Людей.
Джамбаттиста Вико был довольно благополучным человеком. В молодости его таскали в инквизицию, но обошлось — попасть в инквизицию не означало, обязательно, что сразу начинали пятки прижигать. Ну, потаскали — отвязались. Вико был выпускником Болонского университета и болонским, впоследствии, академиком, придворным историографом неаполитанского короля. Наверняка, неаполитанцы, встречая доктора Вико на улице, приподнимали шляпу, и говорили — «Buongiorno!» С ним было все в порядке, за исключением одного: его уважали, но не читали. Он написал гениальную книгу, но ее не читали. И продолжали дальше не читать, к несчастью. Его начнут читать во второй половине XIX века. Если б его начали читать сразу, может быть многое даже в истории пошло бы не так.
Но вслед за Вико, и весьма скоро (совсем скоро — через считанные годы начнутся труды Шарля Луи Монтескье), в историческую науку ворвались, как слоны в посудную лавку, недоученные хамы, назвавшие сами себя «просветителями», а свою общность, род занятий, впоследствии эпоху — «Просвещением». Они оставили после себя самую бездарную и самую скучную философию, наверное, в истории человека — читать их совершенно невозможно. Да, они имели невероятный успех — они сделали революцию! Уже поэтому всю эту сволочь следовало вынуть из их гробниц и утопить в канализации. (Это искреннее мое мнение. Я абсолютно его не стесняюсь. Мало было таких гнусных в мировой истории. Какой-нибудь Ганнибал и то был в тысячу раз благороднее.)
Они привнесли в истерическую науку представление о непрерывности эволюции, что для любого непредвзятого историка — бред, хотя бы потому, что каждая цивилизация заканчивается, унося в небытие большую часть своего достояния. Может быть, утерянные нами достижения прошлых цивилизаций как-нибудь и влияют на иноматериальные слои, и имеют какое-то отношение для нашей будущей жизни (после общего воскресения), но я не знаю — я там не бывал, и мне ничего по этому поводу Всевышний не сообщал. А пока знаю, что в небытие.
К этому, в том же XVIII веке, добавилась еще и масонская идея служения прогрессу. Необязательно смешивать просветителей и масонов. Некоторые из них были масонами, а другие не были. В частности, Вольтер был принят в ложу за год до смерти, глубоким старцем, потому что он просто в масоны не годился, он был такое трепло, что никак в тайное общество его нельзя было принимать! Дидро был, а Д’Аламбер не был (он был математик, что ему эти масоны!). Но они сделали страшную вещь, потому что на представление о непрерывности эволюции, направленной к прогрессу, наложилась масонская идея служения прогрессу.
Вот нас, христиан, упрекают, в том, что мы проповедуем рабство, и хотим из людей сделать рабов. И самое тупое, что здесь можно придумать — это сказать: «Ну как, вы же говорите “раб Божий”, про ближайшего друга и про самого себя». Но слово «раб» амбивалентно в русском языке, и «раб Божий» означает «работник Божий», а не «холоп Божий». Это почетный титул! Я уже не говорю о том, что если ты не работник Божий, то возникает сразу вопрос — а чей ты работник?
А так называемые «просветители» вели к замене соработничества и сослужения Господу служением прогрессу, а прогресс — он же виртуальный. Ведь нет такой персоны — «товарищ прогресс, разрешите обратиться?». А если существует только одна эволюция, причем направленная к прогрессу, то, конечно, никаких самоценных культур вообще нет, а есть просто народы передовые и отсталые. Отсталых надо подгонять. И история культур стала где-то бессмысленной: печать эпохи Просвещения до сих пор лежит на наших вузовских и, что еще ужаснее всего, на наших школьных учебниках. Вот оттуда Древний мир, Средние века, Новое время, вот оттуда непрерывность прогресса и служение прогрессу.
Нет, не термин «прогресс» вообще. Если мне предложат («Вот тебе гонорар, исследуй») изучить прогресс в артиллерийском деле в Великобритании на протяжении XVIII — XIX века — я согласен изучать. Или прогресс в немецком судопроизводстве XIX — XX века — пожалуйста. Если есть локальный отрезок времени и пространства (временные рамки) — можно говорить о прогрессе, или — о регрессе. Прогресс же непрерывный от пещеры, или, если хотите, от Адама до момента написания данного текста — не что иное, как бред пьяного ежа, причем бред довольно опасный, потому что на нем выстраиваются все утопии — чисто просветительские, социалистические, масонские, нацистские и коммунистические, наконец. За эти утопии люди расплатились десятками миллионов жизней и еще расплатятся, ибо в школах по-прежнему продолжают учить непрерывности прогресса.
Просветителям пытались противостоять романтики, у которых, все-таки, история — борьба. А борьба — это сложный процесс, а не вялотекущая шизофрения непрерывного прогресса. Романтизм (даже масонский) обладал большим сердцем, по сравнению с пресным, скучным Просвещением и холодным классицизмом, но оказался не в силах создать собственную, целостную систему, поэтому Просвещение осталось непобежденным.
Поставить мозги на место довелось (насколько это было в их силах, конечно) нашим великим соотечественникам — Алексею Хомякову, Николаю Данилевскому и Константину Леонтьеву.
Алексей Степанович Хомяков. Незаконченная работа его — «Семирамида». Безумно интересная! Получите колоссальное удовольствие, если почитаете. Название случайное, и образовалось оно очень смешно: Гоголь, будучи в гостях у Хомякова, однажды увидел у него на столе лист этой работы, где ему встретилось имя Семирамиды, и тут же всем растрепал: «А знаете, Алексей Степаныч пишет про Семирамиду!». Имя Семирамиды встречается в этой толстой книге один раз, но это приклеилось так, что сам Хомяков в письме отмечал (скажем, в письме своем другу Самарину): «Моя “Семирамида” успешно продвигается…». Это с легкой руки Гоголя.
Хомяков попытался совместить (может быть, это вообще невозможно, но он должен был попытаться) христианский взгляд на историю как эволюцию (а он оправдан, потому что ведь мы же двигаемся к концу времен, да? И каждый человек проходит некий урок в этой жизни, чтобы потом перейти в иную) с бесспорной для него цикличностью. И хотя у Хомякова это не получилось — это не умаляет величия его труда. Хомяков, несомненно, один из величайших мыслителей XIX века вообще, и в отечественной истории в частности.
Кроме того, он был универсальный гений. Как известно, чем только Алексей Степаныч не занимался… а чем хотел, тем и занимался, и все получалось. Историк, философ, богослов, стихотворец (немалый стихотворец, он писал прекрасные стихи), автор оперных либретто, собиратель рукописей (древних грамот), инженер-изобретатель (он запатентовал собственный проект оригинальной паровой машины), врач-гомеопат и знаток лекарственных растений, очень неплохой живописец-любитель (если попадете в Абрамцево, обратите внимание, там висит его автопортрет, молодого еще Хомякова).
Алексей Степанович был счастлив в браке, и у них родилась с замечательной супругой его, урожденной Языковой, как и положено в хорошей семье, целая куча детей (четверо сыновей и пятеро дочерей). В конце концов, он был на военной службе в тяжелой гвардейской кавалерии (молодым человеком), он был конногвардеец, лейб-гвардии конного полка!
…И мы позволяем себе плохо помнить Хомякова? Зато мы хорошо помним Чернышевского — неученого вонючку, опозорившего свой поповского, духовенского происхождения род, написавшего чудовищную, безумную, неудобочитаемую «Что делать?»… Когда с первых страниц хочется сказать: «Чернышевский, ясно же, что тебе “что делать” — удавиться, а мы будем все молиться, чтоб Бог простил тебе то, что ты удавился, гнусная ты вонючка!»
Главное достижение еще одного нашего великого ученого, Николая Яковлевича Данилевского (основной труд — «Россия и Европа»), — представление о культурно-исторических типах (например, античном), то есть, по сути дела, о регионах «великих культур». Каждый культурно-исторический тип (еще одна интересная деталь), по Данилевскому, проявляет себя в четырех творческих сферах, причем неравномерно проявляет: в одной сфере — один, в другой сфере отличается другой, в третьей — другой, может быть, какой-нибудь культурно-исторический тип проявляет себя в двух сферах одновременно, но достижения разных культурно-исторических типов — различны. Нет «одинаковых народов». А сфер этих — четыре:
— сфера религиозного творчества;
— государственного (то есть созидания государственности);
— художественного (куда, насколько можно понять, Данилевский вполне в средневековой традиции относил и теоретические, по крайней мере, науки);
— и технического (под технической сферой творчества он разумел не только инженерию, а все, что является практическим следствием культуры).
Можно предположить, что четвертая сфера культурно-исторического типа по Данилевскому и есть то, что мы называем цивилизацией. То есть, цивилизация — практическое следствие культуры. Конечно, цивилизация складывается не сразу. Она даже терминологически, по названию не может считаться изначальной, потому что происходит от латинского «civilis» — гражданский (то есть должны были сложиться города, чтобы возникла цивилизация).
И он же — Данилевский — отметил, что заимствование одним культурно-историческим типом у другого в первых трех сферах — либо вредны, либо бесполезны, а вот в четвертой — практической, технической сфере — заимствоваться может все, что угодно, это делается легко, и на пользу.
Хочу обратить ваше внимание, и весьма возможно, что вы со мной согласитесь. Навязывается нам идиотическая дискуссия: западники вопят, что мы отстали, опоздали вскочить на подножку последнего вагона уходящего поезда, и должны теперь стоять перед Западом в позе моющего полы, иначе мы вечно будем ходить в лаптях. А патриоты — тоже дурного толка, как и западники — на это отвечали дружным воплем, что мы на колени перед Западом не встанем (не встанем! не встанем! не встанем!), и будем ходить в лаптях. Весь вопрос, все равно, сводится к лаптям.
Но если бы наши журналисты и политики читали Данилевского, то им бы давно пришло в голову, что нам пример показывают японцы, у которых цивилизация — западная, заимствованная, а культура — своя. И видели они западную культуру в гробу. И все у них получается.
Или, может быть, нам пример подает араб, который сидит перед компьютером последнего поколения в бурнусе, и головной убор у него показывает, что он не только мусульманин, но и араб, и чихать хотел на западную культуру!
Наконец, третий наш великий соотечественник XIX века, Константин Николаевич Леонтьев, в своей блестящей статье «Византизм и славянство» обратил внимание, на то, что этносы рождаются и умирают, что этносы (народы) — смертны; что каждый народ, а следовательно, каждая культура (по крайней мере, в национальном варианте) рождается в «первоначальной простоте» (термин Леонтьева), эволюционирует по восходящей к «цветущей сложности», и потом более медленно и более плавно деградирует к «вторичному упрощению».
Оттуда общий вывод, из Леонтьева, который развил и так ценил Лев Гумилев, считавший себя — а уж Гумилев-то такие вещи делал редко! — учеником и последователем Леонтьева: всякое упрощение — всегда деградация. Это один из немногих подлинно универсальных принципов. Всегда, когда вы соотноситесь с любыми культурными проявлениями — с жизнью искусства, или с конкретной политикой, вспоминайте, а не применим ли здесь где-нибудь принцип Леонтьева? Мы имеем результатом того, что нам предлагают, усложнение или упрощение? А если упрощение, то не пошли бы они куда подальше?
После Леонтьева можно назвать еще целый ряд имен. Опустим великолепное имя Владимира Соловьева (в предсмертной работе «Три разговора» затронувшего тему прогресса), опустим ранние западные имена — в общем, порядок в истории культур навели, прежде всего, иноземцы, уже в XX веке — Освальд Шпенглер, Ханс Зедльмайр и Арнольд Тойнби. Еще, конечно, и Лев Гумилев, но он, преимущественно, этнолог, и Гумилеву следует посвятить отдельную статью.
Освальд Шпенглер культурные регионы назвал просто «культуры», уже смеялся над термином «Древний мир», и начинал разговор о культуре Запада с Высокого Средневековья, то есть — с романского искусства, с феодальной революции, с IX—X века. И, как следует из названия его основного труда («Закат Запада»), предрекал западной культуре конец, ибо каждая культура (по Освальду Шпенглеру) обязательно порождает цивилизацию, и потом совершает исход в нее, переставая быть культурой. За этим следует смерть.
Необязательно соглашаться с пессимизмом Шпенглера. Создание цивилизации не всегда означает смерть культуры. Хотя бы потому что греческий, эллинский мир действительно, создав великую цивилизацию эллинизма, начал деградировать, но в рамках того же античного мира пришли римляне — и полный порядок: и цивилизация сохранилась, и мир прожил еще пять веков. Но понять Шпенглера можно.
Во-первых, он был все-таки представитель протестантизма, то есть, наиболее фаталистической традиции. Немец — то есть, мистический фаталист. Мистический рационалист и мистический фаталист. А потом вокруг него мир рушился. В годы Второй мировой войны могло быть ощущение, что жизнь рушится, но что мир рушится — этого ощущения не было. А в годы Первой мировой войны это ощущение было, и очень у многих. Мир был таким разумным, уютным, замечательным — и весь летел в тартарары, в гигантской бойне и куче революций, которые происходили.
Ханс Зедльмайр — тоже немец, но австриец, поэтому католик, а католики больше доверяют человеку и менее фаталистичны, чем протестанты. Свои труды писал в конце и сразу после Второй мировой войны. Зедльмайр гораздо интереснее Шпенглера, хотя и Шпенглер — это интересно. Зедльмайр сделал больше, чем кто бы то ни было до него, попытавшись создать внутреннюю периодизацию, хотя бы по одной культуре. Он пишет, что всем обязан Шпенглеру, но не разделяет его пессимизма, потому что верит в гений христианина, то есть, пишет предостережение. С его точки зрения, западные христиане вполне могут одуматься и навести в собственной культуре порядок.
Внутренняя периодизация западной культуры, по Зедльмайру, примерно такова: западная культура от своего появления до его жизни (то есть, до начала 50-х годов XX века), прошла четыре фазы (четвертая продолжается). Причем Зедльмайр — искусствовед, историк архитектуры, и иллюстрирует он, поэтому, больше всего искусством, и очень убедительно.
Первая фаза — предроманский и романский стили (IX—XII века). Форма и содержание искусства полностью соответствуют друг другу. Форма сакральная, священная, литургическая, и содержание искусства таково, что оно обращено только к Богу (а это, действительно, вся жизнь романского человека).
Во второй фазе — XIII—XV века (эпоха готики) — происходит трагический разлом, ибо религиозная оболочка сохраняется, а содержание наполняется сиюминутными человеческими переживаниями. Вот откуда разорванность, изломанность удивительно изысканной, элегантной готической архитектуры, по сравнению с монолитностью, незыблемостью романики.
В третьей фазе, объединяющей, если по художественным стилям, Ренессанс и реакцию на него, барокко (вторая половина XV — вторая половина XVIII века), единство восстанавливается, но ценой некоего подлога, ценой грандиозной театрализации, когда все искусство, а следовательно, вся культура, вся жизнь человека, превращается в некие грандиозные театральные подмостки, где равноправно ходят, прыгают и кувыркаются как персонажи Ветхого Завета, так и современники автора.
И, наконец, в четвертой фазе этого удаления от религиозного истока — «1760-е — ?» (так и глава называется у Зедльмайра в немецком издании, потому что эта эпоха продолжается, он ее участник), человек изгоняет из искусства Бога, а потом не может сохранить в нем человека… Ведь Бог же и Богочеловек, и изгоняя Его — мы изгоняем человека, автоматически. Забавен пример Зедльмайра — первым художником, создавшим вполне бесчеловечное искусство, он полагал Скрябина, а первым художником, который из самого себя с успехом изгнал человека — Пикассо.
И наконец, сэр Арнольд Тойнби. В русском переводе его основной труд «A Study of History» назван «Постижение истории». Это гораздо грандиознее того, что сделали симпатичные и действительно незаурядные немцы. Тойнби, по сути дела, достроил здание истории культур, после него в регионах великих культур можно ориентироваться свободно (хотя и назвал он их «цивилизациями», в англосаксонской терминологии, это те же самые культурно-исторические типы). В XIX веке в них спутался Данилевский — он пытался найти славянский культурно-исторический тип, а такого никогда не было и быть не может, потому что одни славяне принадлежат к культурно-историческому типу западному, а другие — к восточно-христианскому.
Арнольд Тойнби дал полный список цивилизаций («великих культур»), и что не менее важно, дал еще и список трагически не сложившихся цивилизаций. Где-то, конечно, он «зевал». Африканское христианство он откровенно прозевал. А Даниил Андреев — великий русский мистический поэт XX века — не прозевал Эфиопию, особый великий культурный регион, трагически не сложившийся из-за враждебного окружения. Зато Тойнби не прозевал «Дальнезападную» цивилизацию (он так ее назвал), кельтско-ирландскую, которая была Западной прижата к Атлантическому океану и поэтому не получила развития.
Походя Тойнби дал несколько интереснейших категорий, например, категорию «Уход и Возврат» — когда религиозная группа претерпевает гонения у себя на родине и уходит на периферию своего мира, или в чужой, соседний, продолжая там набирать силу и влияние, и в выгодный момент (или приобретя исключительное влияние в общественном мнении), возвращается в совершенно ином качественном состоянии. Так первые мусульмане вынуждены были эмигрировать из языческой Аравии к христианам, в Эфиопию (сели в лодку и переплыли — там близко).
То же самое может произойти с политической группой. Между прочим, именно так, после эпохи Гражданских войн Римскую империю при Августе и, особенно, при Антонинах воссоздали провинциалы. В Риме была чудовищная резня, чудовищное самопожирание, и все самые искренние, глубокие и порядочные римляне оказались в провинции. Но потом они вернулись, и дали последние 500 лет Рима. Так единую Германию в 1871 году создали пруссаки. Почему пруссаки? А потому, что это была самая большая дыра германского мира, большей провинции просто невозможно придумать. Не исключено, что нечто аналогичное будем сейчас наблюдать у нас. Многие предполагают, что восстанавливать Россию будут провинциалы. По крайней мере, тому много исторических аналогов.
Другая категория Тойнби — «Вызов и Ответ». Вызов и ответ — качественная, структурная перестройка государства, страны, культуры, или внутренняя мобилизация этноса (у Гумилева это называется «регенерацией») — не редкость. Сидит себе народ, да? Может, даже государство имеет, ну, в ус не дует. И тут их вызывают. А вызвать можно по-разному — экономической экспансией, вероисповедной экспансией, политической экспансией, военной, наконец, экспансией! Пришли и морду побили. И тут-то как раз народ и мобилизует все свои силы.
Так сложился Швейцарский Союз, существует до сих пор. Вызывало Герцогство Бургундское, которое хотело наложить на полудикие, нищие горские кантоны Швейцарии свою могучую лапу (прибрать к себе). Может, швейцарцам была бы и польза с этого. Но они жутко обиделись. Первоначально Швейцарский Союз состоял из всего лишь трех кантонов — Берн, Цюрих и Ури. И чем это все кончилось? Гибелью Герцогства Бургундского. Доконала его окончательно Франция, но только лишь потому, что швейцарцы бросились бургундцев топтать!..
Это нас, вообще говоря, тоже может интересовать, потому что сейчас и Россия, и русские получили крупный вызов. Вот я и думаю — ответ-то будет?
Кроме упомянутых авторов в XX веке был еще один замечательный ученый, русский, один из первых русских социологов, экономист и историк — Питирим Сорокин. Он тоже цикличник, и тоже кое-что интересного на эту тему сказал. Сорокин работал за границей, не по своей воле — его туда выпихнули, он туда не собирался.
За пределами академической науки представления о циклах и регионах культур получили в XX веке неожиданное развитие в творчестве ряда выдающихся литераторов, избравших мифологическую форму повествования. Прежде всего, это русский мистический поэт Даниил Леонидович Андреев («Роза Мира»), который назвал культурные регионы «метакультурами» и включил в них, помимо реального пространства, вышестоящие «просветленные слои» и нижестоящие «слои демонические». Кстати сказать, Данилевского и Шпенглера Андреев читал, но Тойнби не мог знать ни при каких обстоятельствах. Другими примерами могут быть названы книги знаменитых английских писателей-мифологов Джона Рональда Руэла Толкиена («Властелин колец» и «Сильмариллион») и Клайва Стейплза Льюиса («Хроники Нарнии»).
Итак, цикличность и регионированность культур является основой, от которой мы естественно должны начинать разговор и об обществе, и о нации, и тем более о государстве. Но есть еще один важный вопрос: как рождаются культуры? Что лежит в основании культурогенеза?
Что касается их национальных вариантов (этнокультурных), то тут от культуры ничего не зависит. Это зависит от рождения нового народа, от рождения этноса, и будет разбираться нами в следующих статьях. А вот вопрос о рождении принципиально новых культур, к которым должны примыкать, или не примыкать этносы, то есть великих культур — это вопрос серьезный. Пока самую убедительную гипотезу — оригинальнейшую, изящнейшую — дал, несомненно, всем известный священник Павел Флоренский, в лекциях по философии культа. Он весьма уместно высказал то, до чего могли бы додуматься и до него.
В самом деле, если сейчас спросить (знаете, как телевизионщики любять бегать по улице с телекамерой): а от чего берется культура? — наверное, две из трех самых простых наших горожанок, этакие «тети Дуси», и то ответят, что от религии. К этому все привыкли, это модно. А ведь это не все, этим не все сказано, это можно оспорить. Христианство, все-таки, одна религия. Единая. А христианских культур — две. Могло быть больше (по крайней мере, в разные эпохи две или три так и не смогли сложиться). И это не конфессиональная граница — протестанты с католиками остались в рамках одной великой культуры Запада. Да и мы в одной культуре восточнохристианской с армянами, с которыми у нас церковного единства нет полторы тысячи лет, с Халкидонского Собора 471 года.
Или пример от противного: дальневосточная культура, которая существует, несомненно, для каждого из вас. А какая религия породила дальневосточную культуру? Их там четыре своих: конфуцианство, даосизм, буддизм и синто (национальная религия японцев), и плюс несколько мощных инъекций христианства, которые пережил этот мир. Так какая религия создала дальневосточную культуру и соответствующую цивилизацию?
Так вот Флоренский-то как раз разрешил это противоречие, указав, что стержнем культуры (великой культуры, культурно-исторического типа, суперэтноса) является не религия, а культ — тип и образ богослужения. Поэтому у них и корень в слове один. Тем более что религия — не материальна. Религия, по этимологии — «восстановление связи» — re-ligio, подразумевается восстановление связи человека и Творца. Человека и Всевышнего. Естественно, религия — в сердце. Ее нельзя потрогать. А культ вполне материален. Он материализуем, и, как правило, материализован — его в храмах совершают.
Даже у мусульман, у которых культ так себе, все-таки есть публичная молитва (намаз) — а это уже культ, он материален. Еще хуже у иудеев — у них вообще ничего нет. Но они, все-таки, иногда в синагогу собираются. Тоже — культ (не публичная, но совместная молитва). Видимо, Флоренский, все-таки, прав, и открывает нам понимание того, почему мы объединяемся в великие культуры.
В следующих текстах мы разберем вопрос «кто такие русские» и «откуда есть пошла Русская земля».
Текст: Олег Возовиков
