Февральская революция.  Крушение русской монархии

Февральская революция. Крушение русской монархии

 

В предыдущей статье вёлся рассказ о том, как рабочие забастовки и демонстрации стали искрой, которая подожгла готовое вспыхнуть общество. В силу вступил закон улицы, закон любого бунта – уличные хулиганы. Жаждавшая расправляться с «ненавистными» объектами толпа ввела город в состояние анархии. Разложившийся, лишённый руководства гарнизон слишком долго был под влиянием «мирной» толпы, и когда прозвучали выстрелы, они вызвали военное восстание. Левые силы уже стали действовать самостоятельно, взяв курс на формирование своих органов власти, и лидерство в стихийных анархических структурах восставшей толпы. Однако, император ещё имел шансы задавить это в зародыше, как это удалось в 1905 году в Москве, потому что во власть революции перешёл один лишь Петроград – остальная Империя и армия были всецело в распоряжении монарха.

Реакция Николая II. Подготовка карательной экспедиции

Первая запись в дневнике императора Николая касаемо беспорядков появляется аж 27 числа! «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные, нехорошие известия! Был недолго у доклада. Днём сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Царское село поскорее и в час ночи перебрался в поезд.»[i] Значит, император первоначально получал разрозненные сведения относительно начинавшихся беспорядков, и лишь когда картинка стала ясной, он решается на немедленные меры – лично приехать в город и во всём разобраться.

Итак, как же в Ставку поступала информация, и что это была за информация? По воспоминаниям офицера генерал-квартирмейстерской части Ставки, полковника В. М. Пронина, сведения о беспорядках в столице за 24 и 25 числа не были приняты во внимание: «О возможности революционного взрыва во время войны не допускалось и мысли».[ii] Телеграмма командующего Петроградским Военным округом генерал-лейтенанта С. С. Хабалова сообщала, что демонстрации разогнаны войсками, порядок восстановлен.[iii] Иные сведения поступали от председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, который послал 26 числа телеграмму о том, что из-за нехватки хлеба и муки в городе начались волнения, угрожающие порядку и могущие принять кровавый оборот.[iv] Родзянко имел давнюю репутацию болтуна и паникёра, поэтому очередной панике «барабана»,[v] военные не верили.[vi]

Правда, Николай начал думать о беспорядках из столицы почти сразу. Как вспоминал дворцовый комендант, генерал от кавалерии В. Н. Воейков: «В пятницу днём (24 февраля – Т.А.) я получил из Петрограда известие от своего начальника особого отдела, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки, которые могут принять серьёзные размеры, но что пока власти справляются. Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя, под предлогом болезни Наследника, вернуться в Царское Село. Я стал убеждать Его Величество уехать из Ставки. Государь на это возражал, что он должен пробыть дня три-четыре и раньше вторника уезжать не хочет».[vii] Пока до отъезда оставалось время, император начал предпринимать меры. Утром, 27 февраля, на ежедневном докладе, Алексеев предоставил императору телеграммы из Петрограда. Отдельно царь 27 числа получил на своё имя 2 телеграммы – от Родзянко и Голицына. Родзянко вещал, что раз царским указом занятия думы прерваны до апреля, то последний оплот порядка ликвидирован и в условиях бездействия правительства и военного восстания единственный выход из ситуации – создание ответственного министерства.[viii] Николай отреагировал на неё довольно презрительно: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему отвечать не буду[ix] Телеграмма Голицына упоминалась в прошлой части исследования, где он лишь поставил императора в известность о прекращении сессии Думы. Алексеев, послал текст этой панической телеграммы командующим фронтами, и те высказали мнение, что во имя спокойствия страны стоит предпринять меры по решению этих вопросов.[x] Алексеев сам был склонен к уступкам Думе, и попытавшись поговорить об этом с царем за докладом, получил жёсткий отказ.[xi] Личная телеграмма Родзянки на имя монарха, которой Алексеев пытался убедить Николая пойти на уступки успеха не возымела, так как Николай получил её после телеграммы военного министра об энергичном подавлении беспорядков.[xii] Тут император, и так считавший Родзянко пустозвоном, окончательно перестал принимать его во внимание. Однако во второй половине дня поступила телеграмма от Хабалова, где тот спешно просил подкреплений для подавления беспорядков.[xiii] Это резко меняло всю картину происходящего в столице.

Почти сразу император и Алексеев приступили к организации карательной экспедиции в Петроград. Как уже было сказано, войск гарнизона могло не хватить в случае серьёзных беспорядков, а в случае, когда гарнизон капитулировал, оставалось лишь надеяться на военное вмешательство извне. Так как Хабалов, Беляев и Занкевич не смогли контролировать ситуацию, то 27 февраля 1917 года главнокомандующим войсками Петроградского Военного Округа с чрезвычайными полномочиями был назначен генерал от артиллерии Н. И. Иванов. Задачей Иванова было прекратить волнения в столице.[xiv] В его распоряжение предоставлен находившийся в Ставке Георгиевский батальон, усиленный 2 пулемётными ротами; кроме того, с Северного и Западного фронтов должны были отправить в распоряжение генерала в Петроград по 2 кавалерийских и 2 пехотных полка. Силы, откомандированные Иванову по телеграмме Алексеева начальнику штаба Северного фронта, генералу Ю. Н. Данилову, в которой просил дать 2 кавалерийских полка и 2 пехотных и пулемётную команду Кольта и Прочных генералов, смелых помощников.[xv] Такие же запросы были сделаны на Западный и Юго-Западные фронты, затребовано 4 артиллерийские батареи со снарядами и 3 батареи крепостной артиллерии, и из Новгорода была отправлена гвардейская конница.

По этой директиве, в мятежный Петроград должно было прибыть около 50.000 солдат и офицеров. Первые эшелоны должны были прийти в Петроград 1 марта утром, а остальные — днём. По такому плану прибытие столь солидного и мощного во всех отношениях воинского контингента должно было водворить порядок в Петрограде. Иванов выехал из Могилёва, около 13 часов дня, 28 февраля вместе с Георгиевским батальоном. Правда, по другим сведениям, Ставка отправила его отряд в 10.00. В 6 часов вечера Иванов со своим отрядом прибыл на станцию Вырица. Здесь он остановился и отдал приказ: «Приказ главнокомандующего Петроградским военным округом. 1-ого марта 1917 года № 1, станция Вырица. Высочайшим повелением от 28-ого февраля сего года я назначен главнокомандующим Петроградским военным округом. Прибыв сего числа в район округа, я вступил в командование его войсками во всех отношениях. Объявляю о сём войскам, всем без изъятия военным, гражданским и духовным властям, установлениям, учреждениям, заведениям и всему населению, находящемуся в пределах округа. Генерал-адъютант Иванов».

Впрочем, в показаниях следственной комиссии Временного правительства генерал говорил, что разговоры в Ставке об ответственном министерстве и переговоры с Думой вынудили его действовать осторожно. На верность войск он не полагался, а вот кровопролития не хотел, так как не знал – как повернётся ситуация: «Если войска верны, то можно десятки тысяч уложить. Я буду так поступать, а в это время Государь объявит об ответственном министерстве».[xvi] Поэтому целью похода было первоначально избранно Царское Село, а пока, после разговоров с Алексеевым, генерал решил восстанавливать порядок на железных дорогах и в тылу.

Прибыв на станцию «Дно», он увидел там эшелон с «революционными» солдатами Петроградского гарнизона. Когда солдаты пытались оказать сопротивление правительственным войскам, Иванов применил свой «отческий» метод. Здесь никакой военной силы даже и не применялось. Единственное его оружие была его лопатообразная борода. Подойдя к солдатам, он рявкнул во весь голос: «На колени!» И бунтовщики послушно исполнили приказание. Затем они были разоружены отчасти Георгиевским батальоном, отчасти своими же собственными сослуживцами. Самые строптивые были арестованы и заключены под стражу в поезд генерала. Так он добрался до Царского села.

Далее ему вдогонку высылались воинские команды, батареи крепостной артиллерии, но с уже отряженными войсками стали возникать перебои. 2 дивизии так и не пришли – передовые эшелоны были разоружены революционным гарнизоном в г. Луга,[xvii] а остальные получили приказ ждать.

Отъезд из Ставки в Псков. Колебания и переговоры

Итак, синий литерный поезд стоял под парами и в 5.00 28 февраля (13 марта) тронулся в путь, на Петроград.[xviii] Император планировал прибыть сам в Царское село, дожидаться стягивания верных ему частей, и с позиции силы говорить с бунтовщиками, держа всё под личным контролем, ввиду отсутствия правительства. В 15.00 поезд проехал Вязьму, а в 21.27 он уже был в Лихославле. К утру следующего дня Император надеялся быть уже у себя дома, в Царском, однако на станции Малая Вишера были получены сведения, что ближайшие станции – Тосно и Любань заняты революционерами, и поезд повернул на Старую Руссу.[xix]

Сделано это было неслучайно. В Петрограде отдавали себе отчёт, что будет, если карательные войска всё-таки достигнут места назначения, и поэтому они старались блокировать город, чтобы войска не могли прибыть туда по железным дорогам. Член Государственной думы инженер Бубликов вместе с командой солдат занял здание министерства Путей сообщения, арестовал министра и разослал две телеграммы вдоль всех станций железных дорог, которая извещала о падении старой власти и образовании в Петрограде новой, революционной, и призывала их поддерживать с удвоенной силой движение поездов.[xx] Вторая телеграмма запретила движение каких-либо воинских эшелонов в 250 км. от столицы.[xxi] Тем самым революционеры поставили себе под контроль железные дороги, и вдогонку последовало уже прямое распоряжение не пускать царский поезд севернее линии Бологое-Псков.[xxii]

Что же Дума? Они поняли – теперь или никогда! Ещё в 6.00 Родзянко направляет Алексееву и всем командующим фронтами телеграмму: «Временный комитет членов государственной думы сообщает Вашему Высокопревосходительству, что ввиду устранения всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной думы».[xxiii] Далее последовала телеграмма, в которой он обещал скорейшее восстановление порядка.

Алексеев воспринял подобное с негодованием,[xxiv] но при этом направил императору телеграмму, с просьбой о введении манифеста, который бы успокоил население, ведь воевать в условиях революции нельзя![xxv] Будучи связан только с штабами фронтов и столицей, генерал оказывался полностью зависим от информации, которая к нему поступала, а революционеры уже уверенно седлали «красного коня», и всячески уверяли Алексеева в том, что в столице полный порядок и всё спокойно. Генерал Иванов прибыл на ст. Вырица, где предполагалось собрать в кулак войска с фронта и начать поход на Петроград, но войска так и не прибыли. Тем временем, Бубликов телеграфировал в Думу с запросом – что делать с генералом? Дума ответила – позволить ему двигаться вперёд, но одновременно были присланы офицеры-генштабисты во главе с полковником Доманевским, которые убедили Иванова поддержать думцев, которые выступают за монархию и продолжение войны,[xxvi] а в полночь, генерал получил от Алексеева телеграмму № 1883 следующего содержания: «Частые сведения говорят, что в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска примкнув к Временному Правительству в полном составе приводятся в порядок. Временное Правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным Правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить ему всё изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра Бубликова к железнодорожникам, мною полученное окружным путём, зовёт к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству всё это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию. Алексеев.»[xxvii] К тому же Алексеев стал получать тревожные телеграммы от командующего Московским военным округом, генерала от артиллерии В.И. Мрозовского о начале бунта в городе и присоединении запасных частей к восставшим,[xxviii] телеграммы об анархии в Кронштадте,[xxix] а от командующих фронтами и их начальников штабов стали поступать сведения о перебоях в железнодорожных поставках и пререзании железнодорожного сообщения.[xxx] Так как генералу было важнее всего сохранить спокойным тыл и контроль над железными дорогами,[xxxi] что обеспечило бы армию перед решающим наступлением, то страх полной остановки транспорта и разрастание революции испугали генерала. Стало понятно, что двумя дивизиями в столице не обойтись, разрастание бунта требовало новых частей для его подавления, которые надо было снимать с фронта,[xxxii] что поставило бы под угрозу сам фронт…

На имя Императора, 1 марта была послана категорическая телеграмма за № 1847, где Алексеев сообщал, что волнения разрослись, что грозит коллапсом тылу, а, следовательно, и фронту. Армия в данном положении с её контингентом из новобранцев и молодых офицеров ненадёжна, поэтому необходимо восстановить порядок в тылу, чего нельзя делать силой – это ухудшит ситуацию, поэтому стоит найти компромисс с Думой и образовать новое правительство во главе с лицом, пользующимся доверием Думы.[xxxiii] Одновременно, генерал послал Родзянко грозную телеграмму, в которой категорически требовал не сметь нарушать движение поездов по железным дорогам, что грозило бы тяжёлыми последствиями для фронта.[xxxiv]

Тем временем Император в 22 часа, прибыл в Псков.[xxxv] Так как Рузский не хотел поднимать шумихи из приезда Императора, сохранить это в тайне, чтобы можно было спокойно провести переговоры – то почётного караула, оркестра и делегации не было. Вскоре, он прибыл в вагон к Императору: «Рузский шёл сгорбленный, седой, старый в резиновых галошах; он был в форме Генерального штаба. Лицо у него было бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо… Граф Фредерикс, когда все немного успокоились… обратился к Рузскому примерно с следующими словами: «Николай Владимирович, Вы знаете, что Его Величество даёт Ответственное министерство. «…» – Теперь уже поздно,  – сказал Рузский. – Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной Думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали.»[xxxvi] Далее, Рузский получил аудиенцию у Императора, где тот выслушав его доклад о текущем положении дел, изъявил желание принять его попозже, ещё раз.

Сам генерал уведомлял Алексеева о происходящем на железных дорогах и был не менее начальника Штаба Ставки заинтересован в порядке на транспорте, поэтому он сам телеграфировал 1 марта Родзянко, вслед за Алексеевым требуя восстановления порядка в столице и на транспорте.[xxxvii] Родзянко тут же ответил телеграммой: «Все меры по охранению порядка в столице приняты. Сообщение по железным дорогам поддерживается тщательно и непрерывно. Опасений за подвоз продовольствия нет, распоряжения даны, возникающие безпорядки ликвидируются. Спокойствие, хотя с большим трудом, но восстанавливается.»[xxxviii] Да он де врёт безбожно – воскликнет читатель и будет прав. Учитывая то, что военные боялись больше всего за железные дороги, и опасались, что безпорядки перекинутся на тыл и тогда фронту придёт конец – такое враньё мигом делало из Родзянко спасителя Отечества, а не главаря бунтовщиков.

Отречение

Родзянко решил уже вступить в дело непосредственно самому – он направил Императору телеграмму, что он едет навстречу ему. Николай ответил, что будет ждать его в Пскове. Однако приезд Родзянко в Псков не состоялся, так как эшелон, в котором он ехал был остановлен в Луге.[xxxix] По этому поводу между Родзянко и Рузским состоялся телефонный разговор, который во многом отражает суть настроений в те дни. Рузский озвучивал точку зрения, что анархия грозит фронту, а Родзянко говорил, что тыл устал от нынешнего порядка вещей. Рузский говорил, что любой переворот вызовет лишь ухудшение ситуации… И Родзянко озвучил мнение Думы: ответственное министерство уже опоздало, только отречение от престола способно «спасти положение».

Тут придётся сделать отступление и вернуться в ноябрь 1916 года. Как сообщал позже в своих интервью А.И. Гучков, оппозиция избрала такую стратегию действий: «Был поставлен вопрос о тревожном положении, очень ясно определившейся линии развития событий в сторону какого-нибудь большого народного движения, уличного бунта. Затем вопрос был поставлен не о том, нужно ли мешать этому либо содействовать. (выделено мной – Т.А.) Предполагалось, что эти события пройдут независимо от воли и желания собравшейся группы, они сами собой разовьются. Вопрос был поставлен: что нам делать, когда это все наступит. (выделено мной – Т.А.) С другой стороны, было ясно: правительство, к которому мы все относились очень пренебрежительно (потому что чувствовалось какое-то отсутствие воли, разума, убеждения в своей правоте), не в состоянии будет дать отпор и подавить это движение, и произойдет одно из двух. Либо это движение будет иметь успех и власть свалится, либо правительство в своей беспомощности обратится к общественным кругам, у которых есть известный авторитет, которые готовы взять на себя [ответственность] и справиться с этим кризисом. Обратится к нам, к людям, которые в составе законодательных учреждений выделялись. (выделено мной – Т.А.) И было решено, как нам отнестись к этому моменту. Поскольку мы беспомощны в этой подготовительной стадии, стоим в стороне, все наши предположения не приняты в расчет, остановить это движение мы не можем, а присоединиться не хотим. Но когда это все совершится, мы не можем оставаться в стороне. И тут была некая ошибка, в которую впадали некоторые участники совещания, предполагая, что после того, как дикая стихийная анархия, улица, падет, после этого люди государственного опыта, государственного разума, вроде нас, будут призваны к власти. Очевидно, в воспоминание того, что здесь был [как бы] 1848 год: рабочие свалили, а потом какие-то разумные люди устроили власть. Так что тут был известный элемент иллюзии. Затем, другая возможность, что правительство, почувствовав свое опасное положение, прибегнет к нашей помощи, осуществятся 1905—1906 годы. Верховная власть имела в виду призвать кадетов к власти. «…» Либо мы будем вынесены революционной волной наверх, либо [последует] призыв самой верховной власти. Мы, конечно, уклониться не можем, но мы отдаем себе отчет, что умиротворение стихии возможно лишь при одном условии, что, тот, кто являлся главным ответственным лицом, т. е. государь, он должен уйти. (выделено мной – Т.А.) С самого начала было ясно, что только ценой отречения государя возможно получить известные шансы успеха в создании новой власти. Притом тут были люди республикански настроенные, как кадеты, но вопрос о режиме никем не затрагивался, потому что в душе у каждого было решено, что строй должен остаться монархическим. О возможности замены монархии другим строем речи [и] потом не было, но отречение государя давало возможность укрепить строй.»[xl]

Если вспомнить, как вела себя Дума в февральские дни – то всё становится ясно. Но тут есть ряд нюансов. Родзянко, как видим, мог в любой момент дать задний ход, Милюков, как историк, не хотел революционного взрыва, а Гучков кинулся организовывать «хирургическое вмешательство» – сиречь, заговор. Заговор придворных и гвардейцев обернулся салонной болтовнёй, его другие соратники (Некрасов и Терещенко) оказались без поддержки – т.к. Рабочую Группу арестовали в январе 1917 года. Лишь очереди и безсилие Хабалова вызвавшие анархию в городе дали Думе то самое большое народное движение и уличный бунт, которым они немедленно воспользовались.




Всё осложнялось тем фактором, что страна вела тотальную войну, в которой любой сбой грозил крахом страны и проигрышем войны, поэтому всем управляли генералы, а их мнение было озвучено – никакой анархии в тылу! Поэтому, с целью успокоения населения было решено всё-таки дать то самое ответственное министерство, за которое так долго боролась оппозиция. Алексеев, в телеграмме на имя Императора прислал этот манифест: «Объявляем всем нашим верным подданным. Грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, (выделено мной – Т.А.) я признал необходимым, призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной думы Родзянко, из лиц пользующихся доверием у всей России. Уповаю, что верные сыны России, тесно объединившись вокруг престола и народного представительства, дружно помогут доблестной нашей армии завершить её великий подвиг. (выделено мной – Т.А.) Во имя нашей возлюбленной Родины, призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед ней, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют её. Да поможет нам Господь Бог.»[xli] Читая манифест легко узнать в нём руку генералов – кто, как не они были в первую голову заинтересованы в прочности тыла и спокойствии во имя завершения войны? Завершение войны – это было их первой и главной задачей, во имя которой требовался спокойный и работоспособный тыл. И если им говорили из столицы, что для этого нужно всего лишь ответственное министерство – они шли и на это.

Император, получив манифест Алексеева, согласился на это, готовясь пометить манифест уже Псковом.[xlii] А в ставку уже летела телеграмма, передающая суть разговора Родзянко с Рузским. Всё случилось именно так, как и предсказала сама себе оппозиция. Толпа вызвала движение, которое вынудило власть обратиться к Думе, как к единственному фактору, могущему успокоить толпу[xliii] (после капитуляции правительства), но Дума от имени «народа» требовала уже отречения. Впрочем, если мы снова глянем в интервью Гучкова – там планировалось и это.

Утром, 2 марта, Рузский доложил о своём разговоре с Родзянко Императору, и озвучил требования думцев. Император направил телеграмму Иванову, в которой просил его ничего не предпринимать до его приезда, а Рузский испросил просьбу Императора на остановку войск.[xliv]

Отряд Иванова, был остановлен, войска с фронтов задержаны и отправлены обратно.[xlv] Дороги оказались в руках думцев.[xlvi] Шантаж генералов, возымел успех. Держа их за горло шантажом остановки транспорта, анархией в тылах и как следствие – деморализацией армии Дума могла диктовать ВСЁ что она захочет. И поэтому она наконец-то получив «ответственное министерство» продиктовала главное условие – отречение. Ставка начала зондаж командующих фронтами. Переговоры помощника начальника Штаба Ставки, генерала В.Н. Клембовского с главнокомандующим армиями Западного фронта, генералом А.Е. Эвертом весьма показательно отражают настроения генералов в феврале-марте 1917 года. Стоит процитировать его. Клембовский говорил, что: «Династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении предъявляемых требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний, повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках Петроградского временного правительства[xlvii] Эверт отвечал, что вопрос может быть решён безболезненно, лишь если он будет решён сверху. Клембовский озвучил слова Родзянки, о том, что лишь он сдерживает всё в столице.[xlviii] Эверт сказал, что не возражает против перемен. Личный разговор Алексеева с Брусиловым дал то, что Брусилов изъявил своё полное согласие на необходимые уступки.[xlix] Сахаров с Румынского фронта согласился: «с этим единственным вызовом.»[l]

Вот те телеграммы, что были присланы на имя Императора командующими фронтами после опроса. Напомню, что командующий Северным фронтом Рузский был за отречение. Главнокомандующий армиями Кавказского фронта, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, Великий князь Николай Николаевич-младший: «Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения династии, вызывает принятие сверхмеры. Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знаменьем, передайте ему ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю бога подкрепить и направить вас. Генерал-адъютант Николай.»[li] Главнокомандующий армиями Западного фронта, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, А.Е. Эверт: «Ваше императорское величество, начальник штаба вашего величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве и результат переговоров генерал- адъютанта Рузского с председателем государственной думы. Ваше величество, на армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейших врагов родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких. Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага. При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный вашему величеству верноподданный умоляет ваше величество, во имя спасения родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя государственной думы, выраженном им генерал-адьютанту Рузскому, как единственно видимо способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии. Генерал – адъютант Эверт.»[lii] Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, А.А. Брусилов: «Прошу вас доложить государю императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу, что, в данную минуту, единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет: необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника. Генерал-адъютант Брусилов.»[liii] Помощник главнокомандующего армиями Румынского фронта (главнокомандующим фронтом был король Румынии Кароль I), генерал от инфантерии В.В. Сахаров: «Генерал-адьютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя государственной думы Вам на высокомилостивое решение государя императора даровать стране ответственное министерство и просил главнокомандующего доложить его величеству через вас о решении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения. Горячая любовь моя к его величеству не допускает душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного вам председателем Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая государственная дума, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите родины от внешнего врага и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии. Переходя к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищи к предъявлению дальнейших, еще гнуснейших, притязаний.»[liv]

По поводу личной позиции Алексеева, есть обвинение, что он-де подсказывал командующим нужный ответ. Но вспомним, что ему донесли в Ставку от Рузского, и поймём, что никакой отсебятины генерал не позволил: «Прошу вас доложить государю императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу (выделено мной – Т.А.), что, в данную минуту, единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет: необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника[lv] (Из разговора с Брусиловым) Телеграммы командующих из Ставки, Алексеев послал Императору с следующими словами: «Всеподданнейше докладываю эти телеграммы вашему императорскому величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое господь Бог внушит вам (выделено мной – Т.А.); промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение воинской дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал ее. Ваше императорское величество горячо любите родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжелого положения. Ожидаю повелений.»[lvi] То есть Алексеев считал перемены необходимыми, но окончательное решение оставлял лишь на волю Императора Николая.

Николай II, зная о тяжёлой болезни своего сына Алексея, гемофилии, проконсультировался по поводу с лейб-медиком Фёдоровым. Тот сказал, что болезнь неизлечима. Далее он сообщил Императору, что ему, даже в случае отречения, не позволят остаться в России, боясь, что он будет влиять на сына.[lvii] А к вечеру на его стол легли выше процитированные телеграммы. Сомневаться в том. Какое именно решение принял Император уже не стоило. Выехавших из Петрограда Гучкова и Шульгина ждали уже с готовым ответом.

Дума, решая вырвать отречение самой, и тем самым обеспечить легитимность себе, направила октябриста Гучкова и националиста Шульгина в Псков. Как вспоминал флигель-адъютант Императора Мордвинов: «Прошло несколько минут, когда я увидел приближающиеся огни локомотива. Поезд шёл быстро и состоял не более как из одного-двух вагонов. Он ещё не остановился окончательно, как я вошёл на заднюю площадку последнего классного вагона, открыл дверь и очутился в обширном тёмном купе, слабо освещённом лишь мерцавшим огарком свечи. Я с трудом рассмотрел в темноте две стоявшие у дальней стены фигуры, догадываясь, кто из них должен был быть Гучков, кто – Шульгин. Я не знал ни того, ни другого, но почему-то решил, что тот, кто моложе и стройнее, должен быть Шульгин, и, обращаясь к нему сказал: «Его Величество вас ожидает и изволит тотчас же принять.» Оба они были, видимо, очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мною, и оба имели не столько усталый, сколько растерянный вид. «…»

-Что делается в Петрограде? – спросил я их. Ответил Шульгин. «…»

-В Петрограде творится что-то невообразимое, – говорил, волнуясь, Шульгин. – Мы находимся всецело в их руках, и нас, наверное, арестуют, когда мы вернёмся[lviii]

По собственному признанию Шульгина, на эту поездку его подтолкнуло то, что он считал: дело монархии должно быть сделано руками монархистов, и в дни отречения, с Императором должен быть человек, ему сочувствующий.[lix] Камер-фурьерский журнал сдержанно повествует о происходивших событиях: «Его Величество, войдя к представителям народа, сказал: “Я все это обдумал, решил отречься. Но отрекаюсь не в пользу своего сына, так как я должен уехать из России, раз я оставляю верховную власть.  Покинуть же в России сына, которого я очень люблю, оставить его на полную неизвестность, ни в коем случае не считаю возможным. Вот почему я решил передать престол моему брату, Великому Князю Михаилу Александровичу”. Представители Временного правительства Гучков и Шульгин просили Его Величество еще раз обдумать свое решение. Государь Император удалился в соседнее отделение салон-вагона, в котором происходила беседа. Через 20 минут он вышел оттуда с текстом манифеста в руках и, передавая его, сказал: “Решение мое твердо и непреклонно”»[lx]

Вот он – окончательный текст документа, изменивший судьбу Отечества.

«Ставка. Начальнику Штаба. В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России. Г. Псков, 15 часов мин. 1917г.».[lxi]

Гучков с Шульгиным сразу дали в Петроград телеграмму: «Просим передать Председателю Государственной Думы Родзянко: Государь дал согласие на отречение от престола в пользу вел. Кн. Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции. Поручение образовать новое правительство дается кн. Львову. Одновременно Верховным главнокомандующим назначается вел. кн. Николай Николаевич. Манифест последует немедленно в Пскове. Как положение в Петрограде? Гучков. Шульгин[lxii] Сам Император сделал по этому поводу в дневнике запись, которая стала знаменитой: «2-го марта. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц.дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 1/2 пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!»[lxiii]

Вообщем-то, дневник Императора прекрасно обрисовывает положение, сложившееся ко 2 марта. Борьба Думы и совдепа в столице за власть, в условиях которой Думе требовалось отречение Императора, чтобы удержать лидерство. Император всё-таки решился на этот шаг. По сути, отречение сохраняло в стране самодержавие, расширяло полномочия кабинета и немного меняло форму его комплектования, а новым Императором в стране становился Михаил II. То есть, Империя фактически и юридически сохранялась, и она получила ещё сутки жизни – которые были прерваны уже без участия Николая II. Да и сами думцы могли ликовать – мало того, что их дело увенчалось успехом, так ещё из рук Императора они получили все бумаги, которые делали их законными преемниками старой власти и соответственно – хозяевами в стране…

Петроград. Михаил.

Новоиспечённый Император даже не узнал сразу о том, что он стал Императором. Он узнал об этом, когда думцы явились к нему сразу за отречением. Они принесли с собой телеграмму, в которой он именовался Императором: «Петроград. Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники.»[lxiv] Сам Император находился в квартире князя Путятина, на Миллионной улице, 12. Туда явились все думцы: новоиспечённый глава правительства, князь Львов, глава Думы Родзянко, Гучков со товарищи – Некрасовым и Шульгиным, Керенский от петросовдепа, Шингарёв, Набоков и барон Нольде от кадетов. Милюков и Гучков были против какого-либо уклонения Михаила от власти, а Родзянко, Некрасов и Керенский считали, что новый монарх лишь ухудшит положение. Как записал об этом Морис Палеолог в своём дневнике: «Они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва Учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствовавшие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением великий князь сам согласился с ним.»[lxv] Гучков предлагал учредить для Михаила специальное звание, вроде Протетктора, если тот не зочет быть Императором. «Среди этого всеобщего смятения великий князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:

— Обещайте мне, Ваше Высочество, не советоваться с вашей супругой.

Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние .на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:

— Успокойтесь, Александр Федорсвич, моей супруги сейчас нет здесь; она осталась в Гатчине.

Через пять минут великий князь вернулся в салон. Очень спокойным голосом он объявил:

— Я решил отречься.

Керенский, торжествуя, закричал:

— Ваше Высочество, вы — благороднейший из людей!

Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. «…» После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде отредактировали акт временного и условного отречения, Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от императорской короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, предоставленного Учредительным собранием. Наконец, он взял перо и подписал. В продолжение всех этих долгих и тяжелых споров великий князь ни на мгновенье не терял своего спокойствия и своего достоинства. До тех пор его соотечественники невысоко его ценили; его считали человеком слабого характера и ограниченного ума. В этот исторический момент он был трогателен по патриотизму, благородству и самоотвержению. Когда последние формальности были выполнены, делегаты исполнительного комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему, какое он оставлял в них симпатичное и почтительное воспоминание. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:

— Ваше Высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд вашей власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли.»[lxvi] Увы, слова Керенского, так и остались тем, чем были все его слова – пустой болтовнёй.

Манифест звучал так: «Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне Императорский Всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных. Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского. Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и обеспеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего прямого равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Михаил.»[lxvii]

Итак, в квартире князя Путятина, на миллионной улице, в Петрограде завершила своё юридическое существование 300-летняя династия и 1000-летняя монархия.

Этот хитрый и странный документ, оставлял тьму лазеек. Юридически, Россия оставалась Империей, но без Императора. Верховную власть в стране осуществляло Временное правительство, выбранное из членов Думы, и только до созыва Всероссийского учредительного собрания, которое должно было решить вопрос о форме правления в стране. По сути, это совещание, лишь стало очередным аккордом в борьбе Думы и Петросовдепа за власть. Что Николай II, что Михаил II – в условиях того, что улица ускользала из рук «народных избранников», императорская власть стала уже мешающим фактором. Поэтому они сделали так, что новый Император сохранял Империю, а вся полнота власти в его отсутствие оставалась в руках Временного Правительства, глава которого был назначен ещё Николаем II, а Михаил II передавал ему всю власть.

Зарисовка с натуры. На фронтах отречение Николая II и восшествие на престол Михаила II восприняли вполне спокойно. Как это описывал в своих воспоминаниях артиллерийский офицер Э.Н. Гианцитов: «Через два дня пришел Манифест государя Императора об отречении от престола и манифест Великого князя Михаила Александровича. Командир батареи, не будучи в силах читать эти манифесты солдатам сам, поручил это сделать мне. Прочтя оба манифеста перед строем, я от себя добавил, что 304 гoда тому назад первый Царь из дома Романовых Михаил Федорович спас Россию, и теперь спасет ее eгo правнук, тоже Михаил. Никаких сомнений в том, что Михаил Александрович будет просить Учредительное собрание взять власть в свои руки, у меня не было. Не только мы, однако, но и солдаты наши в то время не могли себе представить Россию республикой. Солдаты молча выслушали обо. манифеста. Никто из них никаких восторгов не выражал. Первое время после переворота позиционная жизнь протекало. как всегда без каких-либо изменений; только почту ожидали с еще большим нетерпением, чем обычно[lxviii] А вот как описывал восприятие солдатами приход нового монарха известный генерал П.Н. Краснов: «5 марта, в воскресение была обедня. После обедни, я назначил парад частям, которые были в резерве. Перед строем был прочитан манифест Государя. Я сказал несколько слов по поводу отречения Государя. Многие офицеры и казаки плакали. Затем я скомандовал «на караул» и провозгласил «ура» Государю Императору Михаилу Александровичу. Долго, не смолкая, гремел русский народный гимн по лесу и раздавалось громовое «ура». После парада были вызваны несколько человек, награждённых Георгиевскими крестами. Передавая им кресты, я говорил: «Именем Государя Императора Михаила Александровича награждаю тебя Георгиевским крестом.» С музыкой и песнями расходились полки. 6 марта, я проделал то же самое в Кавказской бригаде. «…» Около 3 часов ночи, немцы начали страшный артиллерийский огонь по деревне Березнице, по участку 27 пехотной дивизии соседнему с нами и повели на неё наступление. Я поднял части и подвёл резервы. Но пехота сама отбила участок. Там работали ещё Императорские, Императора Михаила Александровича войска[lxix] Армия спокойно восприняла смену власти императоров, но вот неведомое «Временное правительство» – тут уже было всё по-другому.

Лучшей эпитафией этому действу, может стать цитата В.В. Шульгина: «Была формация людей, шедших “за отечество”, но против Сухомлинова, Штюрмера и Распутина, т. е. — против царицы, т. е. — против царя. Да иначе, пожалуй, и не могло быть. Война разбудила патриотические чувства, чувства к родине, даже там, где их никогда не было. Она же безмерно усилила это чувство у тех, кто всегда к патриотизму был склонен. Когда этим людям, любящим Россию, показалось, что престол заблудился, они, спасая Родину, стали самыми разнообразными способами учить престол уму-разуму. Разумеется, ничему не научили, но среди этого процесса рухнула и династия, и Россия, и царь, и отечество.»[lxx]

Так закончила своё существование Российская Империя.

[i] Николай II. Дневник 1913-1918. М.: Захаров, 2007. С. 385.

[ii] Пронин В.М. Последние дни Царской Ставки (24 февраля – 8 марта 1917) // В Ставке Верховного Главнокомандующего. – М.: Вече, 2015. С. 287.

[iii] Красный Архив. Т. (2) 21. – М.-Л., 1927. С. 5.

[iv] Там же.

[v] Из-за своей тучности и басистого голоса Родзянко заработал прозвища «самовар» и «барабан».

[vi] Пронин В.М. Последние дни Ставки… С. 10, 18.

[vii] Воейков В.Н. С Царём и без Царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя Императора Николая II. – Гельсингфорс, 1936. С. 123.

[viii] Красный Архив… С. 6-7.

[ix] Падение царского режима. Стенографические отчёты допросов и показаний данных в 1917 г., в чрезвычайной комиссии Временного правительства / под. ред. П.Е. Щеголёва. М.-Л., 1924. Т. 5. С. 38.

[x] Там же. С. 7, 8.

[xi] Спиридович А.И. Великая война и февральская революция. В 3 Т. – Нью-Йорк: Всеславянское издательство, 1962. Т. 3.  С. 170.

[xii] Красный архив. С. 8. Вот её полный текст: «Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твёрдо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас ещё не удалось подавить бунт, но твёрдо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются безпощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие.» Без комментариев…

[xiii] Красный Архив. С. 8.

[xiv] Там же. С. 9.

[xv] Там же. С. 10.

[xvi] Падение царского режима… Т. 5. С. 318.

[xvii] Пронин В.М. Последние дни… С. 18.

[xviii] Айрапетов О.Р. Участие Российской Империи в Первой Мировой войне. 1917 год. Крушение. – М.: Кучково поле, 2015. С. 115.

[xix] Воейков В.Н. Указ.соч. С. 203.

[xx] Ломоносов Ю.В. Воспоминания о мартовской революции 1917. – Стокгольм-Берлин, 1921. С. 19

Будберг А.П. Дневник. // ВОВВВ. Сан-Франциско, 1940. № 174-175  С. 27.

[xxi] Там же. С. 28.

[xxii] Бубликов А.А. Указ.соч. С. 24.

[xxiii] Спиридович А.И. Указ.соч. С. 148.

[xxiv] Красный архив Т. 21. С. 37.

[xxv] Там же.

[xxvi] Айрапетов О.Р. Указ.соч. С. 119.

[xxvii] Красный архив. С. 31.

[xxviii] Там же. С. 45.

[xxix] Там же.

[xxx] Там же. С. 37-44.

[xxxi] Айрапетов О.Р. Указ.соч. С. 118.

[xxxii] Цветков В.Ж. Генерал Алексеев. С.

[xxxiii] Айрапетов О.Р. Указ.соч. С. 120.

[xxxiv] Красный архив. С. 44-45.

[xxxv] Там же. С. 51.

[xxxvi] Дубенский Д.Н. Как произошёл переворот в России. // Отречение Николая II. Восопминания очевидцев. Под ред. П.Е. Щеголёва. – М. С. 48.

[xxxvii] Красный Архив. С. 46.

[xxxviii] Там же. С. 52.

[xxxix] Там же. С. 62.

[xl] Базили Н.А. Александр Иванович Гучков рассказывает… // Вопросы истории. С. 203- 204.

[xli] Красный архив. С. 53-54.

[xlii] Там же. С. 62. Воейков В.Н. Указ.соч. С. 173. Родзянке было поручено сформировать кабинет за исключением военного, морского министров и министра иностранных дел.

[xliii] Красный архив. С. 63.

[xliv] Мордвинов А.А. Последние дни Императора. // Отречение Николая II… С. 101-102.

[xlv] Красный Архив. С. 64.

[xlvi] Там же. С. 67.

[xlvii] Там же.

[xlviii] Там же. С. 68.

[xlix] Там же. С. 69.

[l] Там же. С. 70.

[li] Там же. С. 72-73.

[lii] Там же. С. 73.

[liii] Там же.

[liv] Там же. С. 74.

[lv] Там же. С. 68.

[lvi] Там же. С. 73.

[lvii] Дубенский Д.Н. Указ.соч. С. 58.

[lviii] Мордвинов А.А. Указ.соч. С. 110.

[lix] Шульгин В.В. Дни… С. 234.

[lx]  РГИА. Ф. 516. Оп. 1. (доп.). Д. 25. Л. 9 об. Цит., по: Пуенков А.С. В.В. Шульгин и падение монархии в России. // Величие и язвы Российской Империи. Международный научный сборник к 50-летию О. Р. Айрапетова / Составитель В. Б. Каширин. – М.: Издательский дом «Регнум», 2012. С. 404.

[lxi] ГАРФ Ф. 601. Оп. 1. Д. 2101-а, Л. 5.

[lxii] Шляпников А. Г. Семнадцатый год. М.-Л., 1925. Т. 2. С. 207.

[lxiii] Николай II. Дневник 1913-1918. М.: Захаров, 2007. С.

[lxiv] Скорбный путь Михаила Романова. От престола до Голгофы. – М.: Пушка, 1996. С. 41.

[lxv] Палеолог М.-Ж. Царская Россия накануне революции. – М., 1991. С. 362.

[lxvi] Там же. С. 364-366.

[lxvii] ГАРФ Ф. 601. Оп. 1. Д. 2101-б. Л. 2.

[lxviii] Гианцитов Э.Н. Воспоминания. // Избранные труды В.Г. Бортневского. С. 35.

[lxix] Краснов П.Н. Воспоминания о русской императорской армии. – М.: Яуза, Эксмо, 2009. С. 496-497.

[lxx] ГАРФ. Ф. Р-5974. Оп. 1. Д. 20. Л. 147–147 об. Цит., по: Пученков А.С. Указ.соч. С. 400.

Задонать своей кибердиаспоре
И получи +14 баллов социального рейтинга!
Image link